Ездил по затерявшимся среди лесов и болот Мазовша деревням, собирал плетеные из самой обычной соломы украшения, расписанные петухами керамические тарелки, цветные аппликации.
Во многих этнографических поездках рядом с отцом была и подросшая Анна, которая не только слушала, но и записывала крестьянские песни. А вместе с ними впитывала в себя народную поэтическую культуру.
Наверное, эти любительские этнографические экспедиции и определили будущее девочки, в детстве мечтавшей стать художницей. Такой же, как отец. Не хуже. А может быть, и лучше.
Но художницей Анна не стала. В польскую культуру она вошла поэтессой. В 1936 году, когда была издана первая книга ее стихов, полная богатых, ярких и красочных метафор. И не только вошла, но и осталась. Правда, для этого Свирщиньской пришлось пережить войну.
Когда заговорили пушки, лира поэтессы не умолкла. Ее стихи печатались в подпольных журналах и сборниках, а драма «Орфей», изданная и поставленная позже, в 1946 году, даже получила первую премию на тайно проведенном в период оккупации литературном конкурсе. Но параллельно творчеству шла реальная жизнь, перевернувшая и душу, и поэзию Свирщиньской, которая на время обороны Варшавы (сентябрь 1939-го) и
Как позже напишет в своей автобиографии поэтесса: «Война сделала меня другим человеком. Тогда впервые в мои стихи вторглась моя собственная жизнь и время, меня окружавшее». Но для того, чтобы Свирщиньская смогла найти свой, индивидуальный, простой до аскетичности, но очень емкий язык, а личные впечатления окружавшей тогда поэтессу жизни переплавились в стихотворные строчки, должны были пройти долгие годы.
«Мне было очень трудно выразить переживания периода оккупации», — так чуть позже честно признается сама поэтесса. Только в 1974-м году, через 30 лет после того, как 2 октября 44-го капитуляцию Варшавского восстания подписал командующий Армии Крайовой, генерал Коморовский, у Анны выйдет книга стихов —
Эта книга — не только одна из личных вершин Свирщиньской в ее творчестве, но и уникальное явление в польской литературе. Как однажды в неподдельном восхищении напишет коллега Анны по поэтическому цеху и критик по совместительству — З. Беньковский: «С тех пор, как существует поэзия, ни один женский голос не прозвучал в ней столь убедительно!».
О чем стихи Анны Свирщиньской? В первую очередь, о мужестве самых обычных людей. Аптекаря, портнихи, спекулянтки, кондуктора трамвая, мальчишки из исправительной колонии. Тех, которые «все из трусливого десятка».
Нам было страшно,
когда мы строили под немецким обстрелом
баррикаду.
Владелец пивной, парикмахер, невеста ювелира,
все из трусливого десятка.
Упала на землю горничная,
которая тащила булыжник, нам было очень страшно.
Все из трусливого десятка,
дворник, базарная торговка, пенсионер.
…
Упал мальчишка исправительной колонии,
тащивший мешок с песком,
теперь уж нам было страшно
по-настоящему.
Никто нас не заставлял,
но мы построили баррикаду
под обстрелом.
(«Мы строили баррикаду»)
Свой долг, как образно скажет польский военный историк Ежи Кирхмайер, «сверх обычных человеческих возможностей»
Именно им, пацанам Восстания, у стены Старого Мяста (Старого Города) в 1983 году установлен памятник Маленькому Повстанцу. А за девять лет до этого свой личный монумент детям Варшавы 44-го отлила стихотворными строчками Анна Свирщиньская:
Когда утром он стал расставлять в подворотне
бутылки с бензином,
дворник ругался как бешеный.
Щенок
показал ему длинный язык.
Вечером принесли его солдаты,
он поджег танк.
Дворник, ругаясь потише, копал во дворе
небольшую яму для щенка.
(«Щенок»)
«Я строила баррикаду» — не просто книга стихов. Это, действительно, настоящий памятник. И не только им, варшавским Гаврошам 44-го.
Всем тем, кто любил жизнь, хотел быть и мог бы стать счастливым. Но многие тысячи (сотни тысяч!) из них — не стали. Потому что больше жизни они любили свою Родину. Польшу. За счастье и свободу которой им было суждено умереть на баррикадах Восстания.
Возле его носилок
я стала на колени,
куртку его целовала.
Говорила: ты такой красивый.
Можешь дать столько счастья…
Не знаешь сам, сколько счастья.
Ты будешь жить, мой красивый,
мой храбрый.
Он улыбался и слушал,
веки его слипались.
Он не знал, что слова такие
говорят солдату,
только когда он умирает.
(«Когда солдат умирает»)
Многим из них было суждено умереть… Иногда просто потому, что никто и никогда не учил их стрелять в живых людей. Даже если эти люди — враги, которые пришли на родную для тебя землю, чтобы убивать твоих родных… Близких. И тебя.
Ему было пятнадцать лет,
он был первый на уроках польского.
Он бежал с пистолетом
на врага.
Он увидел глаза человека,
он должен был выстрелить в эти глаза.
Заколебался.
Лежит на мостовой.
Не научили его
на уроках польского
стрелять в глаза человека.
(«Глаза человека»)
Они умирали. На баррикадах, под обстрелами, бомбежками. В подвалах рушащихся зданий, которые в любую минуту могли превратиться из убежища в братскую могилу.
Гибли не только от пули или снаряда. Но и потому, что в госпиталях не то чтобы катастрофически не хватало, а не было… Просто не было лекарств! И не только их. Самой обычной, чистой питьевой воды — тоже не было. Водопровод не работал. Варшавяне рыли колодцы. Но и они не спасали. За водой приходилось выстаивать многочасовые очереди.
В городе заканчивалось продовольствие…
А для кого-то стакан… Пара стаканов молока были вопросом жизни и смерти.
Ребенку два месяца.
Доктор сказал:
без молока он умрет.
Мать пробирается целый день подвалами
на другой конец города.
В Чернякуве
у пекаря есть корова.
Мать ползет на брюхе
среди развалин, грязи и трупов.
Приносит три ложечки молока.
Ребенок живет
часом дольше.
(«Часом дольше. Памяти Станиславы Сверчиньской»)
Да, на варшавских баррикадах в августе-сентябре 44-го гибли не наши деды и прадеды. Может, в том числе и поэтому нам тяжело понять, что для каждого поляка значит это Восстание. Но сделать такой шаг в направлении понимания (и взаимопонимания!) не только можно, но и нужно. Тем более, это совсем не сложно.
И надо-то всего… Выкроить от круговерти текущих, иногда только кажущихся важными дел, ненужной суеты и хлопот какую-то толику времени, заскочить в ближайшую библиотеку и спросить два старых номера «Иностранки». За 1973 и 1989 год, 7 страниц в одном журнале, 11 — в другом. Но на каждой из них — стихи Анны Свирщиньской. В каждой строчке которых — Варшавское восстание. Одна из величайших трагедий польской… Нет, нашей… Нашей общей истории.