Толкин испытывал это самое «удовольствие от языка» с раннего детства, поэтому его любовь к лингвистике не стала пыльным чуланом ученого-«сухаря», а осталась живой и игривой. Там, где преподавал Толкин, наблюдалось резкое увеличение поступающих на факультет лингвистики. А ведь популяризировать подобное отделение не так-то просто, ибо большинство из того, что там изучалось, многим покажется мертвой древностью.
Толкину так не казалось. Он вообще обожал древние языки: валлийский, древнеанглийский, древнегреческий, из современных — испанский. Однако особый восторг у него вызывал финский. Именно после знакомства с финским эпосом «Калевала», он горько заметил: «Эти мифологические песни полны той первобытной поросли, которую европейская культура в целом вырубала и прореживала в течение многих веков… Хотел бы я, чтобы у нас сохранилось побольше такой мифологии — чего-нибудь подобного, но принадлежащего англичанам».
Идея создать собственную мифологию на северо-западных образцах прочно засела в голове Профессора. И тому была еще одна причина. Недаром мы говорили, что любовь Толкина к лингвистике была «игривой» — ведь он не только изучал старые языки, но и изобретал новые. А новые языки могут жить, лишь когда на них создано что-нибудь художественное, желательно Поэтическое (в высшем смысле этого слова). В своей лекции «Тайный порок» Профессор говорил: «Убежден, что для создания игрового языка, для того, чтобы этот язык стал настоящим языком и приобрел все те качества, какими обладает язык традиционный, следует измыслить, хотя бы вчерне, соответствующую мифологию… Создание языка и создание мифологии взаимосвязаны и вытекают одно из другого, точнее язык и мифология родственны и даже единовременны друг другу: лишь мифология придает языку индивидуальность и лишь язык наделяет мифологию достоверностью…».
Так, вслед за изобретенными языками, Толкин начал изобретать новую реальность.
Во «Властелине Колец» мы встречаемся с многими народами, у каждого из них свой язык. Основными и наиболее подробно разработанными языками мира Средиземья становятся два эльфийских: Квэнья и Синдарин. Первый строился по принципу финского, второй — валлийского. Вот отрывок из эльфийской песни на Синдарине:
«А Эльберет Гилтониэль,
Силиврен пенна мириэль
О менел аглар эленат!
На-хайрэд палан-дириэль
О галадреммин энорат,
Фануилос, ле линнатон
Нэф айар, си неф айерон!».
Приблизительный перевод:
«О Элберет, Зажегшая Звезды! Из сверкающих кристаллов падает на землю косыми лучами, как свет алмазов, свет сияющей славой на небесах звездного воинства!
Взгляд мой упал на дальние страны — отсюда, из оплетенного деревьями Средиземья;
О Сияющая, облаченная в вечнобелые одежды, стоящая на вечной горе, я буду петь тебя из-за моря; из-за великого моря Разлук!».
Вот редкий образчик языка гномов — боевой клич (в пер. «Топоры гномов! Гномы, вперед!»): «Барук Казад! Казад аймену!» Редкий потому, что истинно гномий язык по Толкину был засекречен, и в общении сами гномы им почти не пользовались. Тайным не был лишь приведенный боевой клич.
А это пример строя речи энтов — живых деревьев — речи длинной, вкладывающей в одно слово множество значений: «Та урелиломэа-тумбалэморна Тумбалэтаурэа Ломэанор».
Дословный перевод звучит так: «Лесогустотенистая — Глубоколощиночерная — Глубоколощинолесная Мракострана», что означает примерно следующее: «В глубоких лесных лощинах залегла черная тень».
Ну и, наконец, мордорское Темное наречие, воспроизведенное на Кольце Всевластья:
«Аш назг дурбатулук, аш назг гимбатул,
аш назг тхракатулук агх бурзум — ышы кримпатул!»
Перевод:
«Отыскать их, собрать их, предать их Ему,
Воедино сковать их и ввергнуть во тьму…».
Так Средиземный цикл Толкина населили его излюбленные персонажи северо-западной мифологии: эльфы, гномы, тролли, драконы и др. Правда здесь писатель столкнулся с проблемой, крайне для него неприятной, если не сказать личной. Те трансформации, которые испытали многие герои мифологии в литературе, всегда сильно раздражали Толкина. В попытке вернуть им первоначальный «архаический» смысл автор нередко наделял их старинными, непривычными для современного читателя, названиями.
Так во «Властелине Колец» нет ни одного «гнома»! Чтобы не употреблять это, привычное для французов и профанированное Диснеем в его «Белоснежке», слово (Диснея Толкин, как и французский язык, не любил), писатель использовал английское слово «dwarves» (от скандинавского «dvergr» — «карлики»). Ту же «операцию» Толкин произвел над «гоблинами». Если в «Хоббите» эти неприятные личности еще фигурируют под традиционным названием, то уже в «ВК» писатель переименовал их в «орков» (в основу было положено название малоизвестных древнескандинавских чудищ), мотивируя это, в первую очередь, фонетической адекватностью грубого и «когтистого» слова злобному и жестокому племени.
Единственное, чем Толкин остался недоволен, так это «эльфами». Хотя Профессор и преобразовал привычное «elf» в более архаичное «elves», он все равно потом жалел, что не использовал еще более непривычное древнескандинавское «alf». Но и без этого Толкин совершил невозможное: благодаря «Властелину Колец» он все-таки «облагородил» и возвеличил (в прямом смысле слова) несчастные мифические народы, измельченные народной молвой и загнанные в полые холмы, бутоны цветов и детские сказочки!
«Слово „Эльфы“ я употребляю в первоначальном значении, которому следовал еще Спенсер, — и чума на Уилла Шекспира с его пресловутыми крохотными малютками!» — писал Толкин в письме М. Уолдмену. Правда, с «альфом» сейчас могли бы быть тоже не самые лучшие ассоциации, благодаря американскому комедийному сериалу «Alf» про мохнатого инопланетянина…
Профессор вообще обладал очень тонким и чистым мифологическим мировосприятием. Он настаивал на том, чтобы мифологические образы и древние сказания воспринимались непосредственно и цельно. Толкин не одобрял тех ученых, которые используют древнее сказание, как любопытные дети игрушку, ломая ее лишь для того, чтобы узнать, из чего она состоит.
«Властелин колец», подобно новой башне, возведенной из древних камней, дал возможность современникам «увидеть море» — непосредственно ощутить очарование ранней средневековой литературы, прочувствовать своеобразное мироощущение финских рун, скандинавских саг и древнеанглийских сказаний. Самое главное, что эта книга родилась под рукой настоящего профессора лингвистики, знающего и, самое главное, по-настоящему влюбленного в свое дело. Именно это поднимает эпопею Толкина на недосягаемую высоту для многих «мифотворцев» ХХ века, которым либо не хватало писательского таланта, либо не доставало глубокого знания предмета, а чаще — ни того, ни другого.