Поэтому мыли меня в городской бане. Где в буфете был лимонад. Или сок. Но лимонад — лучше. Потому что сладкий и с газом, пузырьки которого приятно щекотали в носу.
Правда, в баню — это с мамой. И не так, чтобы часто. По выходным, как правило. А так, обычно меня с рук на руки отдавали кому из отцовых приятелей. И мы с ним ехали на шахту.
Не помню, чтобы на проходной у нас возникали какие проблемы. Видно, начальство знало о таком способе помывки детей своих работников и давало на это молчаливое согласие.
После того, как мужики переодевались, я вместе с ними топал к аккумуляторной, где все по очереди, а кто и минуя её, получали у молодой, смешливой тётеньки соответствующее устройство, называемое батареей, подвешивали его на себя, подключали к нему фонарик на шахтерской каске и шли дальше, к площадке, на которую приходила клеть.
Если кто-то не знает, то клеть — это такой промышленный лифт, на котором шахтёры опускаются в забой и после отработанной смены поднимаются на поверхность.
Слышно, как гудит электромотор, с натугой, чуть поскрипывая, идут вверх толстые, матово отливающие металлом и графитовой смазкой тросы. Остро пахнет горячим отработанным машинным маслом, а если присмотреться через железные прутья двери, прикрывающей зев шахтного ствола, то можно увидеть, как по его вертикальной поверхности куда-то вниз, в самые шахтные недра, с тихим шелестом бежит вода.
Но смотреть и слушать — не очень интересно. Лучше попросить кого из мужиков, чтобы налил в стаканчик воды, открутив барашек на любом из кранов, что, как воробушки, устроились рядком на выходящей прямо из стены длинной трубе. Они-то пьют прямо так, нагнувшись к направленному в бетонный желоб носику. И как только кто наклоняется к крану, так все остальные почему-то начинают смеяться, хлопать по спине того, кто, смешно двигая головой под краном, старается поймать открытым ртом бьющую в дно желоба светлую струю. А те, кто подальше и не могут достать рукой до стоящей жестким фанерным коробом спецовки пьющего, обязательно говорят что-то типа: «В пьянстве замечен не был. Но по утрам пил холодную воду». После чего все дружно и громко смеются.
Мне не достать рукой, а тем более ртом, до крана. И я пью из налитого мне кем-то стакана. Вода, такая же, как лимонад. С газом. Но невкусная. Солоноватая и с небольшой кислинкой. Правда, пузырьки — настоящие. И так же приятно щекочут в носу.
* * *
Уже в училище, когда проходил практику на ремзаводе… Там тоже была газированная вода. Но уже из обычного, похожего на большой железный шкаф, автомата. Одного из тех, чьи многочисленные братья-близнецы очень часто стояли прямо на улице. Но не у нас. А в тех городах, что значительно южнее Воркуты.
И там надо было опустить в специальную прорезь копеечную монету. Если без сиропа. Ну, а когда хотелось сладкого, приходилось искать по карманам монетку покрупнее. С отчеканенной на её круглой мордахе цифрой «три».
А на заводе автомат наливал газировку бесплатно. Нажал на кнопку, и побежала в стакан шипящая, солоноватая жидкость. На вкус — точно такая же, как и тогда, у отца на шахте. В уже далеком детстве.
* * *
Ещё немного, и из шахтного ствола начинает подниматься огромная металлическая коробка. Сначала только верхним краем, потом всё больше, больше и, наконец, громко звякнув железом, ударившимся при торможении о бетонный край площадки, останавливается.
Ещё одна, но уже не смешливая и пожилая женщина, открывает двери и на площадку из клети — с шумом, гамом и приветственными возгласами, вываливается отработавшая смена. И среди них… Не похожий на себя, но по голосу узнаваемый отец.
Уже с ним повторяю только что пройденный путь, но в обратном направлении. Специальный стенд, на который отец вешает свой рабочий жетон, аккумуляторная, раздевалка. Которая буквально через несколько минут наполняется разноголосым гомоном, шутками, смехом и голыми, белыми, незагорелыми мужскими телами, на которых контрастом выделяются покрытые въевшейся угольной пылью черные кисти рук, шеи и лица с радостно поблёскивающими глазами — всё, на поверхности. И уголь ушел «на гора» и сами — поднялись!
И отец тоже. Уже голый. В одной руке мочалка с мыльницей, другой — осторожно, чтобы не измазать меня угольной пылью, не ладонью, а согнутым локтем — поторапливает. Давай, мол, быстрее. Туда, в другое помещение. Из которого слышны обрывки громкого разговора, смех, шум падающей, с силой бьющей по кафельным стенам и полу воды и какие-то непонятные шлепки, приглушенные закрытой дверью. А как только кто входящий или выходящий оттуда, открывает её настежь, в раздевалку врываются клубы мутного и даже отсюда, от шкафчика с одеждой, чувствуется — горячего пара.
Но «быстрее» — не получается. Или получается, но плохо. Мешают тапки, надетые отцом мне на ноги. В них, даже стараться не надо, легко войдёт не одна моя ступня, а, как минимум, три. Поэтому шагать, поднимая ноги, не рекомендуется. Тяжело, да и тапки, то один, то другой, постоянно сваливаются. Приходится толкать их вперед, как лыжи. Правда, пол раздевалки не снег, но если приноровиться, то ничего, терпимо. Двигаться можно. Но не так быстро, как того хотелось бы отцу…
* * *
Следующий раз с этими тапками я встретился уже в армии. И как увидел их — обычные черные шлепки с открытым носком…
Увидел, и сразу легче стало. А та тревога, что с неприятным холодком легла куда-то в самый низ живота ещё на пересыльном пункте, отступила чуть в сторонку.
Конечно, оно и без каких вопросов понятно, что армия — не шахтерская помывочная. И за широкую отцову спину, в случае чего, уже не спрячешься. Да и просить кого-то незнакомого, чтобы налил в стаканчик шипучей воды с газом, не стоит.
Но тапки… Родные, до боли знакомые и теплые своими воспоминаниями — вот они. Рядом. А значит, и ты — уже не один. А миром с любым делом справиться можно. И с армейской службой, наверное, тоже.
Вот же они, только руку протяни — тапочки. Родные… Не подведут и не выдадут. А там… Живы будем — не помрем. Если Бог не выдаст, то и свинья не съест. Отслужим!
И отслужил ведь…