Есть все-таки вещи, которые радуют неизменно. И в частности, это стихи Саши Черного.
Порадуемся вместе, тем более что это — классика юмора.
…Говоря об эпохе 1908−1912 годов, когда наступила гнетущая депрессия среди интеллигенции, Корней Чуковский написал: «Против этой-то мрачной эпохи и восстал тогда в своих сатириконских стихах Саша Чёрный. Он не только проклинал ее, не только издевался над нею, но мало-помалу нашел другой, более действенный метод сатиры: надел на себя самого маску ненавистного ему обывателя и стал чуть не каждое стихотворение писать от имени этой отвратительной маски».
Чуковский был не только современником, но и добрым знакомым Саши Черного (и даже героем его стихотворения «Корней Белинский»), и сравнивал его маску с маской Козьмы Пруткова, — с той разницей, что авторы Козьмы Пруткова создали эту маску от себя отдельно, а Саша Черный надел ее на себя.
У Козьмы Пруткова маска всегда остается маской, даже в лирических стихотворениях подчеркивается их нелепая, пародийная суть. А к Саше Черному его маска словно прирастает, и его сатиры звучат как лирика.
Обстановочка
Ревет сынок. Побит за двойку с плюсом.
Жена на локоны взяла последний рубль,
Супруг, убитый лавочкой и флюсом,
Подсчитывает месячную убыль.
Кряхтят на счетах жалкие копейки:
Покупка зонтика и дров пробила брешь,
А розовый капот из бумазейки
Бросает в пот склонившуюся плешь.
Над самой головой насвистывает чижик
(Хоть птичка божия не кушала с утра),
На блюдце киснет одинокий рыжик,
Но водка выпита до капельки вчера.
Дочурка под кроватью ставит кошке клизму,
В наплыве счастия полуоткрывши рот,
И кошка, мрачному предавшись пессимизму,
Трагичным голосом взволнованно орет.
Безбровая сестра в облезлой кацавейке
Насилует простуженный рояль,
А за стеной жиличка-белошвейка
Поет романс: «Пойми мою печаль».
Как не понять? В столовой тараканы,
Оставя черствый хлеб, задумались слегка,
В буфете дребезжат сочувственно стаканы,
И сырость капает слезами с потолка.
1909
«Больше всего умиляет этот плюс, источник вечной бодрости и оптимизма. Пусть жизнь на двоечку, пусть ещё меньше того, но всегда отыщется какой-нибудь плюс. Если поискать, непременно отыщется.
И всё же сынок побит. Не дорос еще до нашего оптимизма. Довольно трудно оптимизму в такой обстановке („Обстановочка“) пробиваться сквозь кряхтенье жалких копеек, простуженное сипенье рояля, кошачий трагический визг и спокойную задумчивость тараканов, которые даже хлеб оставили, чтоб задуматься о происходящем. Оптимизму нередко приходится пробиваться, потому что жизнь для него нередко не приспособлена.
Это похоже на черный юмор. У Саши Чёрного хватает черного юмора (не от этого ли его псевдоним?). Хотя понятия „чёрный юмор“ тогда ещё не было, но самого чёрного юмора хватало. Может быть, из-за этого чёрного юмора поэту в течение многих лет был закрыт доступ в нашу светлую действительность? В действительность наших тридцатых, сороковых и пятидесятых годов.
А сынок все ревёт. Он уже вырос и даже состарился, но продолжает реветь, оглядываясь на прожитую жизнь, в которой было много двоек и много плюсов, и он никак не может подсчитать, чего было больше: двоек, плюсов или светлой деятельности».
(Реферат ученика Ляпина Александра, г. Усть-Лабинск. 2001 г.)
Он бывал лиричен, но бывал и безжалостен — к пошлости. Причем безжалостность видна сразу и поражает силой и густотой слога:
Лиловый лиф и желтый бант у бюста,
Безглазые глаза — как два пупка.
Чужие локоны к вискам прилипли густо,
И маслянисто свесились бока.
или тут:
Склонив хребет, галантный дирижер
Талантливо гребет обеими руками, —
То сдержит оком бешеный напор,
То вдруг в падучей изойдет толчками…
Кургузый добросовестный флейтист,
Скосив глаза, поплевывает в дудку.
Впиваясь в скрипку,
Тоненький, как глист,
Визжит скрипач, прижав пюпитр к желудку.
Девица-страус, сжав виолончель,
Ключицами прилипла страстно к грифу
И, бесконечную наяривая трель,
Все локтем ерзает по кремовому лифу.
За фисгармонией унылый господин
Рычит, гудит и испускает вздохи,
А пианистка вдруг без видимых причин,
Куда-то вверх полезла в суматохе.
Кто еще так мог написать? Никто. Язвительно? безусловно. Но скажите, положа руку на сердце, вы их ВИДИТЕ? Ведь описано так, что вспоминаться будет не словами, а картинкою!
А лиричность у него, как, впрочем, часто бывает — не так бросается в глаза, но Внимательный Читатель заметит и ее — и растрогается:
ЭКЗАМЕН
Из всех билетов вызубрив четыре,
Со скомканной программою в руке,
Неся в душе раскаяния гири,
Я мрачно шел с учебником к реке.
Там у реки блондинка-гимназистка
Мои билеты выслушать должна.
Ах, провалюсь! Ах, будет злая чистка!
Но ведь отчасти и ее вина…
Зачем о ней я должен думать вечно?
Зачем она близка мне каждый миг?
Ведь это, наконец, бесчеловечно!
Конечно, мне не до проклятых книг.
Ей хорошо: по всем — двенадцать баллов.
А у меня лишь по «закону» пять.
Ах, только гимназистки без скандалов
Любовь с наукой могут совмещать!
Пришел. Навстречу грозный голос Любы:
«Когда Лойола орден основал?»
А я в ответ ее жестоко в губы,
Жестоко в губы вдруг поцеловал.
«Не сметь! Нахал! Что сделал для науки
Декарт, Бэкон, Паскаль и Галилей?»
А я в ответ ее смешные руки
Расцеловал от пальцев до локтей.
«Кого освободил Пипин Короткий?
Ну что ж? Молчишь! Не знаешь ни аза?»
А я в ответ почтительно и кротко
Поцеловал лучистые глаза.
Так два часа экзамен продолжался.
Я получил ужаснейший разнос!
Но, расставаясь с ней, не удержался
И вновь поцеловал ее взасос.
…Я на экзамене дрожал, как в лихорадке,
И вытащил… второй билет! Спасен!
Как я рубил! Спокойно, четко, гладко…
Иван Кузьмич был страшно поражен.
Бегом с истории, ликующий и чванный,
Летел мою любовь благодарить…
В душе горел восторг благоуханный.
Могу ли я экзамены хулить?
Краткая справка:
Саша Черный (А.М.Гликберг)
Родился 1 (13) октября 1880 в Одессе в семье еврея-провизора. В 1906—1907 прослушал курс лекций в Гейдельбергском университете. На Первой мировой войне был санитаром. После Октябрьского переворота (которого Черный не принял, несмотря на предложения большевиков возглавить газету в Вильно) осенью 1918 у.е.хал в Прибалтику (где были созданы стихи о Литве и цикл Русская Помпея, впервые обозначивший мотив ностальгии, отчетливо звучащий в эмигрантском творчестве поэта); в 1920 — в Берлин; со второй половины 1923 до начала 1924 — в Италии, в семье
Начал печататься в Житомире в 1904. В 1900-е годы активный сотрудник прогрессивных сатирических журналов «Зритель», «Молот», «Маски», «Сатирикон» и др. Дерзкая политическая сатира Черного Чепуха (1905; «Трепов — мягче сатаны») принесла ему известность. Первый сборник стихов поэта «Разные мотивы» (1906), содержащий наряду с лирикой литературные и политические юморески, был запрещён цензурой. Сборник «Сатиры» (1910) с ироническим посвящением «всем нищим духом», представивший оригинальную сатирическую маску интеллигентного обывателя, обличает мелочность, пустоту и однообразие суетного мещанского существования во всех сферах общественного и литературного бытия, сочетая сарказм с нотами пессимизма. Во втором сборнике, «Сатиры и лирика», проявилось тяготение Черного к «чистой» лирике, тонким пейзажным и психологическим зарисовкам.
Умер Черный в Ла Фавьер, близ местечка Лаванду (Франция) 5 августа 1932.
(© 2007 The Electronic Literary Database)
Взрослый Саша Чёрный трогательно любил чужих детей, вечно возился с ними. Он с грустной щедростью отдавал им всё то, что было недодано ему самому. У него когда-то было несколько прекрасных лирических стихов, и ему хотелось к ним вернуться. А дорога к этой части души была одна — через страну детей. Куприн — один из немногих близких друзей Саши Чёрного, с которым они рыбачили да попивали водочку на «Детском острове», где была «русская деревня», написал некролог другу, погибшему от сердечного приступа через несколько часов после того, как он помогал соседям спасать из горящего дома детей:
«Тихое народное горе. И рыжая девчонка лет одиннадцати, которая научилась читать по его азбуке с картинками, спросила меня под вечер на улице:
— Скажите, это правду говорят, что моего Саши Чёрного больше уже нет?»
(Из антологии Евгения Евтушенко «Десять веков русской поэзии»)
Еще немного стихов — хотя хочется много. Одна из самых классических вещей, которую любил и знал наизусть Паустовский — поэма «Любовь не картошка». Поэму, конечно, тут не привести, но посоветовать прочесть — с удовольствием.
Ну и последнее из любимейших:
Всероссийское горе
(Всем добрым знакомым с отчаянием посвящаю)
Итак — начинается утро.
Чужой, как река Брахмапутра,
В двенадцать влетает знакомый.
«Вы дома?» К несчастью, я дома.
В кармане послав ему фигу,
Бросаю немецкую книгу
И слушаю, вял и суров,
Набор из ненужных мне слов.
Вчера он торчал на концерте —
Ему не терпелось до смерти
Обрушить на нервы мои
Дешевые чувства свои.
Обрушил! Ах, в два пополудни
Мозги мои были как студни…
Но, дверь запирая за ним
И жаждой работы томим,
Услышал я новый звонок:
Пришел первокурсник-щенок.
Несчастный влюбился в кого-то…
С багровым лицом идиота
Кричал он о «ней», о богине,
А я ее толстой гусыней
В душе называл беспощадно…
Не слушал! С улыбкою стадной
Кивал головою сердечно
И мямлил: «Конечно, конечно».
В четыре ушел он… В четыре!
Как тигр я шагал по квартире,
В пять ожил и, вытерев пот,
За прерванный сел перевод.
Звонок… С добродушием ведьмы
Встречаю поэта в передней
Сегодня собрат именинник
И просит дать взаймы полтинник.
«С восторгом!» Но он… остается!
В столовую томно плетется,
Извлек из-за пазухи кипу
И с хрипом, и сипом, и скрипом
Читает, читает, читает…
А бес меня в сердце толкает:
Ударь его лампою в ухо!
Всади кочергу ему в брюхо!
Квартира? Танцкласс ли? Харчевня?
Прилезла рябая девица:
Нечаянно «Месяц в деревне»
Прочла и пришла «поделиться»…
Зачем она замуж не вышла?
Зачем (под лопатки ей дышло!)
Ко мне направляясь, сначала
Она под трамвай не попала?
Звонок… Шаромыжник бродячий,
Случайный знакомый по даче,
Разделся, подсел к фортепьяно
И лупит. Не правда ли, странно?
Какие-то люди звонили.
Какие-то люди входили.
Боясь, что кого-нибудь плюхну,
Я бегал тихонько на кухню
И плакал за вьюшкою грязной
Над жизнью своей безобразной.
1910
Надеюсь, что таких нет, а стихи доставят вам наслаждение и породят желание не к мелочам придираться — почитать Сашу Черного еще и еще.