Е. Шварц:
«Правдоподобием не связан, а правды больше».
Хотя Шварц позднее и выступил против поиска аллегорий и подтекстов в своих сказках, подтексты стали вычитывать сразу и, как обычно, совсем не там, где предполагал автор. Думаю, что если бы Евгению Львовичу в то время сказали, что на самом деле он не просто сказочник, а «борец» против советской системы, это бы его не только удивило, но и по-настоящему напугало. Никаких особенно крамольных мыслей по поводу советского строя Шварц, судя по дневникам и воспоминаниям, не имел, товарища Сталина, как и многие в то время, считал великой и уважаемой личностью. Конечно, он не мог не замечать, как куда-то «исчезают» его друзья и знакомые — Олейников, Хармс, Заболоцкий, но, как и многие, считал это каким-то дьявольским недоразумением, страшной ошибкой, связанной с «негодяями», затесавшимися во власть. Свое отношение к этому Шварц выразил в меткой фразе, сказанной в кругу друзей по поводу очередных перестановок в верхних эшелонах: «А вы, друзья, как ни садитесь, только нас не сажайте».
Никакого антисоветского «шифра» писатель в свои сказки не закладывал. Смешно, но даже там, где аллегории были, по мнению Шварца, ясны, власти вычитывали что-то совершенно другое. Или не другое?
В тревожном 1940 году состоялась постановка пьесы «Тень», где Шварц воспользовался сюжетной завязкой еще одной сказки Андерсена о том, как человек и его тень поменялись местами. Некие чиновники от искусства попытались ее запретить из-за слишком смелой сатиры. Акимову пришлось даже оправдываться, что Доктор из «Тени» не имеет никакого отношения к советским врачам, а Цезарь Борджиа — к Союзу писателей. Режиссер объяснял, что пьеса создана для борьбы «с пережитками капитализма», что она показывает «конфликт творческого начала с паразитическим». И действительно, читая «Тень» непредвзято, чувствуешь, насколько именно эта сказка Шварца актуальна для времени, в котором мы живем. Бесстыдная продажная пресса, кичащаяся своим откровенным бесстыдством («Я подслушивал. Вам нравится моя откровенность?»), равнодушные сытые «служители муз», тесно связанные с преступным миром и торгашами, стоящими у власти. И вся эта «кунсткамера» высокомерно называет себя «элитой», «настоящими людьми»…
«Доктор. Сытость в острой форме внезапно овладевает даже достойными людьми. Человек честным путем заработал много денег. И вдруг у него появляется зловещий симптом: особый, беспокойный, голодный взгляд обеспеченного человека. Тут ему и конец. Отныне он бесплоден, слеп и жесток».
И вот в эту сытую разложившуюся «элиту» проникает наглый новичок, а на самом деле просто Тень, сбежавшая от Ученого. «Элита» пытается использовать его в своих целях, но «выскочка» сам использует их, чтобы стать единоправным диктатором, взяв в жены безвольную разочарованную во всем принцессу (этакая легитимность власти). Что это напоминает, если учесть год создания пьесы? Конечно же, приход к власти Гитлера, поддержанный капиталистами и бюргерами, которые в результате сами попали под его безраздельную власть.
«Тень», наверное, одна из самых мрачных сказок Шварца, в которой показано, как цинизм, сытость и равнодушие разлагают души даже не окончательно испорченных людей. И Доктор, и Юлия Джули иногда вполне искренне хотят помочь Ученому. В отличие от жертв следующей пьесы «Дракон», они прекрасно все понимают, но… боятся. Боятся потерять даже минимум — свои привилегии, боятся, что Ученый проиграет.
И Ученый проигрывает — его казнят. Но казня оригинал, Тень сама лишается головы, потому что, уничтожая все лучшее, власть в результате уничтожает саму себя.
Если «Тень» повествовала о «сытых душах» элиты, то следующая пьеса Шварца — «Дракон» — говорила о более страшном — «перекроенных душах» всего народа.
Сюжет сказки классичен. Странствующий рыцарь Ланцелот забредает в город, находящийся под четырехсотлетним владычеством Дракона, которому жители каждый год отдают в жены самых красивых девушек (они быстро погибают «от омерзения»). Рыцарь готов вызвать Дракона на поединок. Но что это? Его начинают отговаривать не только «лучшие люди города», но и сама Эльза. Оказывается, люди привыкли жить с Драконом, мало того — они не представляют, как будут жить без Дракона («…единственный способ избавиться от драконов — это иметь своего собственного»). Как и в «Тени», даже сочувствующие Ланцелоту горожане не могут открыто выступить против Дракона — очень уж сильно они его боятся и даже по-своему «любят». Ланцелот оказывается практически один, его помощь вроде бы никому и не нужна.
Тем не менее, и в самом городе находятся своеобразные «партизаны-подпольщики», которые давно ждали героя, и которому они вручают волшебное оружие (официально же горожане «вооружают» Ланцелота тазиком, подносиком и справкой о том, что «копье находится в ремонте»). В конце концов Дракон повержен, а полуживой Ланцелот куда-то пропадает (считается, что он умер). Но, уничтожив внешнее зло, рыцарь не уничтожил зло внутреннее, не вылечил души, искалеченные Драконом. Поэтому, когда выздоровевший Ланцелот возвращается в город, он видит, что ничего не изменилось, теперь властителем стал «выздоровевший» Бургомистр. Именно его считают победителем Дракона и отдают в жены Эльзу. Вот тут-то Ланцелот понимает, что истребить причину зла мало, надо искоренить и его последствия.
Судьба постановки «Дракона» начиналась вполне счастливо. Все аллегории казались авторам ясными. Все официальные инстанции пьесу утвердили фактически без правок. В 1944 году в Москве Театр Комедии впервые показывает «Дракона» на сцене. После чего испуганный председатель Комитета по делам искусств Б. Храпченко говорит, что ТАКОЕ показывать советскому народу негоже. Акимов, Шварц и их друзья (Н. Погодин, И. Эренбург, С. Образцов) спасали пьесу как могли, объясняли, что Ланцелот — это советский народ, Дракон — фашизм (чего только стоит одна фраза Дракона: «Когда я начну — не скажу. Настоящая война начинается вдруг»), а Бургомистр — США, которые за счет СССР пытаются примазаться к победе над Драконом.
Тогда Шварца стали убеждать переделать пьесу так, чтобы все было ясно — где СССР, где США. Переделывать Шварц ничего не стал (это просто бы убило сказку), и «Дракона» однозначно запретили.
И. Эренбург:
«Евгений Львович шутя говорил: «Знаете, почему запретили «Дракона»? Освобождает город некий Ланцелот, который заверяет, что он дальний родственник знаменитого рыцаря, возлюбленного королевы Геньевры. Вот, если бы вместо него я показал бы Тита Зяблика, дальнего родственника Алеши Поповича, все было бы легче…».
В 1944 году вышла даже рецензия с красноречивым заголовком «Вредная сказка». В результате чиновники-перестраховщики сами подложили себе свинью, сами дали заподозрить себя в «грехах», осуждаемых в «Драконе», сами присвоили пьесе титул «неугодной сказки». Как говорил О. Уайльд, «Калибан узрел себя в зеркале и разозлился». С развенчанием «культа личности» у советской интеллигенции отныне не возникало сомнений по поводу, кто такой Дракон. Акценты сказки сместились на противоположные. То, что пугало чиновников, отныне стало постулатом для антисталински настроенного поколения. Недаром возобновленная в 1962 году постановка «Дракона» вызвала у зрителей теперь уже вполне ожидаемые ассоциации и снова была запрещена. Если бы Шварц узнал о подобном восприятии, он бы весьма удивился.
Р. Фрумкина:
«…На другой день после посещения Хрущевым знаменитой выставки в Манеже мы с мужем были на утреннем спектакле в студенческом театре МГУ на Никитской. Давали «Дракона» Шварца. В антракте вся публика осталась на местах, шурша свежими газетами. У меня было острое ощущение, что когда мы выйдем, нас уже будет поджидать вереница закрытых фургонов с надписями «Хлеб».
Вот, собственно, и все, чего добились власти своими запретами. Однако, просто сказать, что подобные ассоциации возникли у зрителей на пустом месте, было бы не совсем верным. Сказки Шварца, как и любые настоящие талантливые произведения искусства, касаются вечных проблем и ценностей. Да, Шварц многое приблизил к нам: его персонажи говорят как обычные люди, их характеры — это (часто более резко очерченные) характеры обычных людей, которых мы встречаем в жизни. Но сама схема сказки, сами проблемы, поднимаемые в ней, не принадлежат конкретной эпохе или стране. И каждый волен находить в ней то, что близко именно ему, именно здесь, именно сейчас. Ведь лесть остается лестью, жестокая власть — жестокой властью, ложь — ложью.
В 1940-х годах народ мог увидеть в Драконе и Бургомистре — Гитлера и Запад, в 1960-х — Сталина и Хрущева. А в конце 1980-х Марк Захаров в своем фильме «Убить дракона» придал Бургомистру явные черты Брежнева. Дракона он вообще показал в трех обличьях — милитаризованном, шоуменском и экзотично-самурайском, а особый упор сделал на погромах, которые устроил народ после избавления от Дракона под радостные возгласы «Свобода!».
Но ни в коем случае нельзя забывать, что эти сказки не о Сталине или Гитлере, эти сказки — о нас. Место Дракона, горожан, Тени или Министра-администратора всегда вакантно для того, кто скажет «все люди — свиньи», «нас так учили» или что «единственный способ избавиться от драконов — это иметь своего собственного».