«Торпедоносцы», «Проверка на дорогах», «На войне, как на войне»… У каждого из нас, наверное, свой личный список таких фильмов. И убедить кого-то в том, что его выбор хуже твоего?.. Нет, неблагодарная это работа. Неблагодарная и безнадёжная.
Но попробую. Может, кто-то, прочитав, сочтет возможным откорректировать свой список и внести куда-то между «Обратной дороги нет» и «Хрониками пикирующего бомбардировщика» и этот фильм, отснятый в 1984 году на Литовской киностудии.
Уже в следующем, 85-м, на фестивале в Минске «Отряд» будет признан лучшим советским фильмом того года. Специальные призы за режиссуру фильм получит в Тбилиси, югославском Космаи и болгарском Габрово. Хотя как раз-таки в этом — ничего удивительного. Ведь снял фильм Алексей Симонов. Сын Константина Симонова.
И это, как мне кажется, — первая из предпосылок того, что «Отряд» стал если не лучшим фильмом о Той войне, то одним из лучших.
Вторая — актеры, снявшиеся в «Отряде». Кстати, для Симонова это был не только определённый риск, но и уход от уже устоявшихся канонов — когда в военном кино, особенно на главных ролях, снимаются уже опытные артисты, люди в возрасте. Однако ведь тогда, в самом начале войны, на восточных рубежах страны в бой вступали совсем молодые люди 1921-го, максимум 25-го годов рождения. Под эти возрастные категории для съемок подходила молодежь, только что закончившая разные театральные школы-студии или училища. Их ещё не знала страна, ей только предстояло это сделать. Но в них, наверное, уже верил режиссер, отдавший им главные роли в этом фильме. И они не подвели. Сыграли так, как надо. И сегодня мы знаем Александра Феклистова (сержант Константин Доронин), Сергея Гармаша (Иван Урин), Александра Песков (Юрка Окунев), Дмитрия Брусникина (Никитин), Михаила Морозова (Костя Петров) не только по именам. Но и в лицо.
Ну, а третья составляющая успеха «Отряда» — это, на мой взгляд, сам фильм.
О чем он? Если верить коротенькой аннотации, то о семерых солдатах, летом 41-го оказавшихся отрезанными от своего гарнизона и через оккупированную территорию без продовольствия и оружия отправившихся догонять части отступающей Красной Армии, и только двоим из них в финале удалось добраться до линии фронта.
Одно предложение, а за ним боль и трагедия живых людей, ждавших эту войну и, казалось бы, полностью готовых встретить её во всеоружии. А на самом деле всё пошло совсем по другому, значительно более страшному и жестокому сценарию, который писали не в наших штабах. И не нашими командирами.
Но ведь мы ждали. И были готовы…
Фильм начинается не собственно войной, а последними предвоенными неделями. Чтобы уже с первых кадров окунуть нас в атмосферу тревожного ожидания. «Тревога!» И часть в спешном порядке снимается прочесывать местность.
Мирный солнечный летний пейзаж. В траве стрекочут кузнечики. Литовские крестьяне заняты обычной работой. Им некогда отвлекаться, летний день год кормит. Поэтому, не прекращая косьбы, они кидают своё короткое «Лабас», отвечая на приветствие местного проводника, идущего в цепи прочесывающих местность солдат.
Этот мирный пейзаж — обманка. Потому что где-то рядом — враг, непрошенным гостем нарушивший государственную границу. Явно не с мирными целями. И, скорее всего, уже не первый раз. И в душном, влажном воздухе пахнет не грозой. Войной. Если не все, то очень многие понимают это.
Именно поэтому на доводы Кости Петрова, который в унисон газетным передовицам начинает рассуждать о том, что ни в коем случае не надо поддаваться на провокации (ведь с Германией заключен пакт о ненападении), герой Феклистова резонно возражает: «Если ничего не будет, зачем нас, „огневиков“, держать здесь?»
Будет. Очень скоро будет. С сильным и опасным врагом. И мы это понимаем. Когда диверсанта так и не удастся поймать, а Юрка Окунев разочарованно протянет: «Застрелился…» — а на встречное Никитинское «И правильно сделал» недоуменно поднимет брови: «Это ещё почему?» Да потому что он, диверсант, до конца исполнил свой воинский долг и был верен данной им присяге. И таких, верных и готовых идти до конца, очень много. Пока ещё по ту сторону границы, но они уже готовы её перейти. А когда перейдут, не надо надеяться на то, что они тоже рабочие и крестьяне, только в военной форме. Что они трудящиеся, которые не могут воевать против первого в мире государства рабочих и крестьян.
Наивно? Может быть. Но это мы понимаем. А для того, чтобы это поняли они и тогда, должно было пройти время. Совсем немного. Уже в июле, перед тем как получить в грудь примкнутый к винтовке Маузера плоский штык, смертельно раненый Иван Урин, глядя прямо в глаза убивающему ему немцу, спрашивает: «Рабочий? Или крестьянин?»
И мы понимаем, что спрашивает он с издёвкой, на которую имеет право. Потому что Ивану воинский Бог дал высшее счастье — умереть, зная, что перед этим враг заплатил за твою жизнь самой дорогой ценой. Своею жизнью. И не одной.
А если не дано такого счастья? Тогда что? И кто он, тот, который не смог взять с врага соответствующую плату?
И на эти вопросы отвечает Иван после того, как они наконец-то разжились отбитым с боем у немцев оружием, и ему, приложившемуся раз-второй к трофейной фляге, делает замечание Доронин:
— Что, немца убил, так и герой?
— Да, убил. И — герой! А что?!
— А Юрка не убил. Он тогда — кто?!
И мгновенно сникший Иван, после небольшой паузы отвечает:
— Юрке просто не повезло…
Скольким тогда, летом 41-го, «просто не повезло»? И они, так и не взяв с врага живой дани, легли в свою землю под небольшой утрамбованный малой саперной лопаткой холмик с затёской на рядом стоящей сосне: «Степан. Из Курска». А фамилии никто не знал. Не успели спросить. Некогда было. Не до того.
И не важно, что земля — литовская. И до этого по тебе, безоружному, стреляли с ближайшего хутора. Она всё равно — своя. Потому что, кроме тех, с хутора, есть ещё и вот этот литовец, примкнувший к отряду курсант Вильнюсского пехотного училища, который на вопрос Ивана: «Зачем тебе с нами? Шел бы домой, к своим», — отвечает: «Мой дом — Советская власть».
И потом он, этот литовец, вместе с Никитиным отсекая огнем немцев от основной группы отряда, спасающей сбитого летчика, кричит своему напарнику: «Что ты делаешь?! Приказ был „несколько очередей и — отходим“!»
Но у раненого Никитина есть выбор. Отступить и стать обузой для отряда или остаться здесь, на этой, прежде незнакомой ему лесной опушке. И он выбирает второе. Разбивает гранатой циферблат единственных на весь отряд наручных часов. Чтобы память о репрессированном отце-комбриге, которому эти часы подарил Тухачевский, осталась с ним и не досталась врагу. А граната… Он ещё успеет ею подорвать и себя, и врага вместе с собой. Но до этого, повернувшись к литовцу, спокойно ответить ему: «Отходи, если был приказ…»
Но тот, увидев разбитые часы и отложенную гранату, только и сможет, что возмущенно бросить Никитину:
«Как ты мог такое подумать?»
И они погибнут. Оба. И каждому из них тогда будет неважно — кто был рядом с ним. Русский… Литовец… Они оба были солдатами. Рядовыми бойцами Красной Армии.
Да, они погибли. И Никитин. И литовец. И Петров. И Степан из Курска…
Им не суждено было брать Кенигсберг и Берлин. Не они расписывались на Рейхстаге. Они погибли почти все. Но до конца выполнили свой воинский долг и остались верными данной ими присяге. Не стояли в стороне, когда их земля корчилась в муках и кричала от боли.
Они сделали всё, что смогли. И даже чуть-чуть больше, чем могли. Вечная им память. И известным, и безымянным…