И вот — переправа через Березину. Кошмар, о котором еще десятилетиями рассказывали уцелевшие французские солдаты своим потомкам. Ужас, запечатлевшийся в сознании тысяч людей на долгие годы. Но те, кому удалось вырваться из мясорубки, добраться до «гостеприимного» другого берега, чувствовали себя почти что новорожденными. Им казалось, что самое худшее уже позади.
Истерзанные, замерзшие французы разбили кое-как лагерь, устроились на отдых. Редко где горели костры — несмотря на холод, лишь у немногих хватило сил искать топливо. Собирались кучами, как овцы, сбивались в плотные комья из человеческих тел, пытались согреться. Небольшие костерки больше дразнили, чем грели. Кое-кто еще сохранил котелки, и на некоторых кострах призывно булькала вода. Пили крутой кипяток, жарким пламенем прокатывающийся по пищеводу, мучились от болей в иссохших от голода желудках.
А неподалеку, на пригорочке, остановился русский гусарский отряд. Наблюдали за дрожащими остатками французской армии, смеялись, отпускали соленые шутки, тыкали пальцами в серых от холода и голода вражеских солдат. Офицеры морщились — противник уже почти не вызывал гнева, лишь брезгливость с оттенком презрительной жалости, как к запаршивевшим дворовым псам, которые пытаются укусить руку не столько от свирепости, сколько от страха.
Но и побеждающей армии нужен был отдых. И гусары расположились на ночлег неподалеку от французов. Без страха и опаски — настолько жалко выглядела уходящая армия.
Но ситуация у русских была диаметрально противоположной, и пригорок расцветился огнями костров. В булькающих котелках была отнюдь не только вода, и сверху вниз на оголодалых французов пахнуло густым, сытным запахом каши на сале. У офицерского костра суетились денщики, подавали жареных кур, заячьи паштеты, пироги с капустой (реквизированные в ближайшей деревне с поповского двора), рыжики соленые, грузди моченые, обливные миски со сметаною…
Французы скрипели зубами. Самые нервные пытались организовать атаку на наглых гусар, но рассудительные их не поддержали. «Еда едой, но постреляют да порубят всех», — говорили рассудительные. Нервные соглашались, но слюна капала на чужую, стылую землю. Кто-то не выдержал, побежал к русским, размахивая глупо и бессмысленно медным крестом, украшенным стекляшками, украденным в какой-то безымянной русской церквушке потому, что показался золотым. Возникший невесть откуда у подножия холма бородатый солдат незлобно развернул ошалевшего француза, пнул его ногой под зад с небрежностью. «Иди отсюда», — сказал, толкнув не больно, но обидно, ружейным прикладом в спину. Француз, внезапно протрезвевший, облившийся ледяным потом от смертного ужаса, побрел обратно, вздрагивая и каждую секунду ожидая выстрела.
Гусары ели, швыряли в сторону французской армии куриные кости, насмехались — на чистом французском языке с парижским прононсом, громко — чтоб слышали враги — выкрикивали оскорбительные тосты, не забывая рассказывать, под какую именно закуску будет выпита очередная чарка.
Французы страдали. Самые слабые падали в голодные обмороки, когда до изорванного лагеря долетали запахи русской стряпни. Но когда дело дошло до фаршированных яиц, которые гусары поедали в неимоверных количествах — фаршированные грибами, набитые луком со сметаною, намазанные черной икрой — начались не только обмороки, но и инфаркты, и инсульты.
После того, как голодные французы, пережившие переправу через Березину, умирали от одного вида фаршированных яиц, это блюдо прозвали «гусарскими пыжами». И некоторые совершенно всерьез утверждали, что яйца, фаршированные грибами, помогли выиграть Отечественную войну 1812 года.