…Однажды известному петербургскому искусствоведу и издателю Сергею Маковскому, который планировал начать выпуск журнала «Аполлон», принесли очень душистое письмо. Вскрыв конверт, он обнаружил листки, на которых в черной траурной рамке были написаны стихотворения. Между письмом и конвертом находилось несколько увядших бутонов роз, что свидетельствовало о романтичной натуре писавшей.
Принимать стихи, написанные изысканным почерком, самостоятельно Маковский не стал, решил посоветоваться с маститыми поэтами
Но кто эта незнакомка? Письмо не раскрывало инкогнито, стихи были подписаны только буквой «Ч.». Оставалось только ждать звонка, который последовал примерно через неделю. Голос у прелестницы оказался просто чарующим, папаша Мако (как звали Маковского за глаза товарищи) почувствовал трепет и любовное томление. Он деликатно попытался выяснить у собеседницы имя. Она сдалась, как крепость Измаил, только после длительной осады. Но имя оказалось не менее завораживающее: Черубина де Габриак.
Папаша Мако, используя обширные связи, поднял на дыбы всю полицию, чтобы разузнать адрес незнакомки. Он был известнейший ловелас и славился тем, что не пропускал ни одной юбки. Любая публикация стихов могла состояться только через интим. Другой формы отношений литератор и издатель просто не признавал.
Но «полицейская облава» ни к чему не привела. Лицо с таким именем в Санкт-Петербурге зарегистрировано не было. И Маковскому было отчего приуныть. Но девушка позвонила сама. Он постарался узнать о ней как можно больше. Но Черубина не очень охотно пускала его в свой мир. Полунамеками она дала понять, что внешность у нее пленительна, а судьба загадочна и печальна. Он настаивал на мелких деталях, она переводила разговор на другое.
Ловелас «завелся» так, что стены его кабинета искрились от желания. Но Черубина играла с ним, словно кошка с мышью. Во время третьего или четвертого звонка она, как бы сдаваясь, с протяжным вздохом, заметила:
«Как жаль, что нам не суждено встретиться. Я слышала о Вас много того, что недостойно мужчины».
Реклама
Сергей Константинович чуть не взвыл:
«Не верьте ничему, мое сокровище! Как только вы увидите меня, сразу поймете, что все эти сплетни чистой воды вздор! Я не такой!»
Черубина помолчала, словно заново оценивая своего собеседника, а потом тихо продолжила:
«Все равно нам нельзя даже увидеться. Я испанка, ревностная католичка, мне всего лишь восемнадцать лет. В монастыре я получила строгое воспитание, а сейчас с меня не спускает глаз отец-деспот и монах-иезуит, мой исповедник. Они следят за каждым моим шагом!»
Эти несколько слов биографии распалили папашу Мако еще больше.
«Позвольте хотя бы увидеть вас издали, пусть не целиком, хотя бы силуэт. Скажите, где вы остановились, и я как верный пес у ваших ног буду ожидать этого чудесного мгновения!»
Реклама
«Безумец! Вы хотите, чтобы нас вообще лишили возможности общаться? Да если отец узнает, он меня тотчас же увезет отсюда!»
В трубке повисла тишина. И вдруг Черубина певуче начала читать стихи:
Царицей призрачного трона
Меня поставила судьба…
Венчает гордый выгиб лба
Червонных кос моих корона.
Но спят в угаснувших веках
Все те, что были бы любимы,
Как я, печалию томимы,
Как я, одни в своих мечтах.
И я умру в степях чужбины,
Не разомкну заклятый круг.
К чему так нежны кисти рук,
Так тонко имя Черубины?
Во время следующего разговора девушка решилась описать свою внешность: рыжеватые, бронзовые кудри, бледное лицо с ярко очерченными губами. Но тут же огорошила своего тайного воздыхателя: отец все-таки что-то заподозрил, поэтому послезавтра мы срочно уезжаем в Париж.
Сергей Константинович замер, как соляная статуя. Но Черубина, кажется, предвидела это. Из трубки вновь полился ее обволакивающий голос:
Цветы живут в людских сердцах;
Читаю тайно в их страницах
О ненамеченных границах,
О нерасцветших лепестках.
Я знаю души, как лаванда,
Я знаю девушек-мимоз,
Я знаю, как из чайных роз
В душе сплетается гирлянда.
В ветвях лаврового куста
Я вижу прорезь черных крылий,
Я знаю чаши чистых лилий
И их греховные уста.
Люблю в наивных медуницах
Немую скорбь умерших фей
И лик бесстыдных орхидей
Я ненавижу в светских лицах.
Акаций белые слова
Даны ушедшим и забытым,
А у меня, по старым плитам,
В душе растет разрыв-трава…
А потом продолжила:
«Милый! Теперь я могу по праву тебя так называть! Сегодня я по почте послала тебе свое прощальное письмо. Кто его знает, будет ли в Париже подобная оказия. Зная твой горячий нрав, свой парижский адрес не сообщаю…».
Реклама
О, как он умолял ее поверить ему! Как просил, а потом требовал открыться, во всем признаться отцу. Такой испепеляющей страсти он не ведал еще никогда. Она оказалась непреклонной…
А через три дня ему принесли долгожданное письмо. Оно также пряно пахло духами, содержало единственный листок, на котором была нарисована все та же черная траурная рамка, в которой были заключены только восемь строчек:
Лишь раз один, как папоротник, я
цвету огнем весенней, пьяной ночью…
Приди за мной к лесному средоточью,
в заклятый круг, приди, сорви меня.
Люби меня. Я всем тебе близка.
О, уступи моей любовной порче.
Я, как миндаль, смертельна и горька,
нежней чем смерть, обманчивей и горче.
Он вскочил! Он покрыл это письмо десятком поцелуев, он бегал по комнате, как безумец, твердя только одно: «Я отыщу тебя, я обязательно разыщу тебя в Париже!»
Заглянувший в комнату Иннокентий Анненский не узнал Маковского. Тот был почти что невменяем:
«Она призналась мне в любви! Она хочет нашей встречи! Я вырву ее из рук сумасшедшего отца и иезуита! Чего бы мне это ни стоило!»
Иннокентий был человеком не такого романтичного склада. Но он выразил сочувствие Маковскому:
«Что ж, поезжайте в Париж и найдите свою прелестную незнакомку. Однако что-то мне кажется нечистым в этой истории. Другая бы к такому известному человеку сама на шею бросилась. А эта… Воля ваша, но что-то здесь не то!»
Реклама
Развить эту идею Анненскому не позволила судьба: 30 ноября все того же 1909 года 54-летний Иннокентий Федорович скоропостижно скончался на ступеньках Царскосельского (Витебского) вокзала в Санкт-Петербурге. Инфаркт? Инсульт?
А Черубина де Габриак невольно стала причиной ссоры поэтов Николая Гумилева и Максимилиана Волошина. Первый непочтительно отозвался о Черубине, второй прилюдно залепил ему звонкую пощечину. 22 ноября на Черной речке, месте дуэли Пушкина, противники стрелялись, но никто из них не пострадал…
Тогда, 22 ноября, мало кто мог предположить, что и один, и второй знают о жгучей испанке несколько больше, чем говорят. Но эту тайну мы раскроем в следующий раз…