Вот так же и с юмором. Раз нашего не понимает — значит, и никакого не понимает. Значит — тупой. Как Авас. То есть как доцент. Собственно, в этом скетче Карцева-Ильченко-Жванецкого тупых персон ровно 4 штуки: доцент, который не мог понять, что студента зовут Авас, студент, который не мог внятно объяснить, что Авас — это такое имя, слушатель анекдота, который не может понять, что в нем смешного, и рассказчик анекдота, который все это затеял. Тупых вообще много, точнее говоря — больше, чем хотелось бы. Потому что хочется, чтобы их было поменьше…
Другой скетч Жванецкого — монолог про раков по пять — гениальное описание зависимости от трех переменных в эпоху тотального дефицита. Раки вчера были по три, но мелкие, а сегодня большие, но уже по пять. Человек в ступоре: большие — лучше, но по пять дорого. По три — хорошо, но мелкие, а хочется покрупнее. Это уже дихотомия. А тут еще вмешивается третья переменная: время. По три мелкие были вчера. Сегодня есть крупные по пять. А завтра, может, никаких не будет, или еще обиднее — будут по пять, но мелкие? И вот так — всю советскую жизнь. Метаязык, который непонятен на Западе и уже практически непонятен нашим детям (что скорее хорошо), потому что сейчас не вопрос — хоть мелкие по тридцать, хоть крупные по пятьдесят, хоть омары с лангустами по три тыщи. И вчера были, и завтра будут. Потому в этой юмореске персонаж уже кажется просто тормозом, а его трагедийность племени младому непонятна. И иностранцам непонятна. А Жванецкий обижался, когда эту сценку в Америке встретили недоумением: мол, что смешного, ну тупой какой-то покупатель…
Вообще литература в совке была метаязыком интеллигентов. Опознавательным знаком: свои или не свой. Как у масонов — «Прикосновение, которым братья ученической степени узнают друг друга, состоит в том, что надо ногтем большого пальца правой руки прижать к первому суставу правой руки брата». А у советских членов братства книгочеев это были цитаты. Впрочем, разного уровня: для одной «ложи» читателей достаточно было цитат из «Золотого теленка» или даже «брюки превращаются», а для более продвинутых это мог быть Булгаков, Стругацкие, Лем, Евгений Шварц или Дмитрий Александрович Пригов…
Было приятно иметь такой общий «тайный язык» советского интеллигента — когда можно говорить цитатами, и все эти цитаты понимают. Опознал цитату — значит свой. Но это было возможно отчасти и потому, что у нас вообще-то не было выбора, что читать и что смотреть. Вспомните наши книжные полки советских времен — они же у всех были ОДИНАКОВЫЕ. Лет 10 назад приятельница уезжала на ПМЖ, предложила зайти, взять какие хочу книги. Я зашла: нечего взять. Библиотека ОДИН В ОДИН. Собрания сочинений те же, макулатурная серия, сборники «зарубежный детектив», Моруа издательства Картя Молдовеняскэ, дрюоновы «Короли», серия «эврика», Булгаков «с рук»
Узок был их круг, страшно далеки они от народа.
В качестве одной из отличительных черт русской интеллигенции исследователями отмечается литературоцентризм как концептуальная ориентированность на письменное слово, обусловленная литературоцентризмом русской культуры. Статус слова и литературы в русской культуре исследовался
В силу этого самого литературоцентризма, к тому же с нешироким тезаурусом, ограниченным советской цензурой, — и выработался этот самый метаязык. То есть общение людей в общем происходило на некоем гипертексте — когда произнесенная цитата не закавычивается, но несколько слов означают гораздо больше, являясь тем, что мы теперь называем гиперссылкой, а собственно речь в значительной степени была гипертекстом. Явление гипертекста возникло не с появлением Интернета: чистейшими примерами гипертекста были, например, басни Эзопа, Талмуд, или драмы театра Но, где сам текст драмы мог полностью состоять из известных зрителям цитат. А без знания цитат эти драмы вообще представились бы набором бессвязицы, каковым они совершенно не были.
В это самое время в свободных странах не было ни цензуры (а значит, и выбор чтения был намного шире), ни необходимости опознавания «свой-чужой», поэтому гипертексты там существовали сами по себе, в виде литературы, или в юриспруденции (ссылки на прецеденты), а жизнь — сама по себе. Не в силу какой-то особенной тупости населения, а просто из-за отсутствия необходимости в эзоповом языке, иносказаниях и осторожном ощупывании собеседника усиками.
Ну и, конечно же, даже у читающей западной публики совершенно другой набор любимых цитат, другие любимые книги, фильмы и сказки. Это нормально. Не стоит возводить в абсолют именно наш тезаурус, наш юмор, нашу литературу и наши анекдоты. Так что если они и употребляют в речи какие-то скрытые цитаты, то мы их просто не обнаруживаем. И, если вдуматься, тоже можем показаться тугодумами, со своими «брюки превращаются».