* * *
Где ты, писательница малосольная,
Молоховец, холуйка малохольная,
Блаженство десятипудовых туш
Владетелей десяти тысяч душ?
В каком раю? чистилище? мучилище?
Костедробилище?
А где твои лещи
Со спаржей в зеве? раки бордолез?
Омары Крез? имперский майонез?
Кому ты с институтскими ужимками
Советуешь стерляжьими отжимками
Парадный опрозрачивать бульон,
Чтоб золотым он стал, как миллион,
Отжимки слугам скармливать, чтоб ведали,
Чем нынче наниматели обедали?
Вот ты сидишь под ледяной скалой,
Перед тобою ледяной налой,
Ты вслух читаешь свой завет поваренный,
Тобой хозяйкам молодым подаренный,
И червь несытый у тебя в руке,
В другой — твой череп мямлит в дуршлаге.
Ночная тень, холодная, голодная,
Полубайстрючка, полублагородная…
Даже тогда, помню, смутила меня жестокость этих стихов. Вот это заключительное Memento mori: череп, мямлящий в дуршлаге…
Но в этой самой юности было не до непонятных «холуек малохольных». Стихи читались тогда для стихов. Душа не покрылась еще панцирем лет — и чувствовать готова, откликаться, вибрировать, гореть. И сигналить вечно голодному студенческому желудку этим хрустальным звяканьем: бордолеззз, омары Креззз… Бульон золотой — сияет мартовским солнцем на хрустких скатертных снегах… И все же, все же: от сиянья этого жизнерадостного, вкусного — к жесткой синеве ледяного налоя, ночным теням, червям несытым… Бррр.
Молоховец… О ком пишет поэт? Смутные воспоминания какие-то — из детской литературы. Да-да, вот оно: «Швамбранская игра в то время сводилась главным образом к воображаемому обжорству. Швамбрания ела. Она обедала и ужинала. Она пировала. Мы смаковали звучные и длинные меню, взятые из поваренной книги Молоховец. На этих швамбранских пиршествах мы немножко удовлетворяли свои необузданные аппетиты» — об этом писал Лев Кассиль в «Кондуите и Швамбрании«!
И предположить хочется, что Арсений Тарковский так же, как эти гораздые на выдумку «докторовы дети», отыскивал в родительской библиотеке книгу эту — про стерлядь, про обеды для гостей и завтраки для детей, про то, как накормить дворню… Он ведь был ровесником героев «Кондуита и Швамбрании». Современником, по крайней мере, — родился в 1907 году. Он видел ту Россию, для которой Елена Молоховец писала книгу. «Подарок» стал обязательным атрибутом, знаком той России. Не случайно, оформляя интерьеры усадьбы дома Блоков в Шахматове для экспозиции «
Я предположил выше, что Тарковский, как и мальчишки из книги Льва Кассиля, имел в своем детском прошлом встречу с именем Елены Молоховец, с «Подарком молодым хозяйкам». Может, ему не приходилось так «пировать», листая эту книжку (хотя свое детство вспоминаю — такие книжки на меня тогда впечатление производили роскошное!). Но начинал-то он свою жизнь в той реальности, для которой и писала «Подарок» Елена Ивановна.
Помнится еще одно стихотворение Тарковского. Оно — о доме, о семье. О семейной уютной трапезе — красивой, доброй… Может, и все завершилось уже в реальности, может, это — не реальность, а воспоминание. Такое, которое преследует человека всю жизнь, напоминает об Эдеме и изгнании из него… Оно не злое — нежное, оно — воспоминанье горькое об ушедшем прошлом. Довоенное еще, 1940-го года:
* * *
Стол накрыт на шестерых,
Розы да хрусталь,
А среди гостей моих
Горе да печаль.
И со мною мой отец,
И со мною брат,
Час проходит. Наконец
У дверей стучат.
Как двенадцать лет назад
Холодна рука
И немодные шумят
Синие шелка.
И вино звенит из тьмы,
И поет стекло:
«Как тебя любили мы,
Сколько лет прошло!»
Улыбнется мне отец,
Брат нальет вина,
Даст мне руку без колец,
Скажет мне она:
— Каблучки мои в пыли,
Выцвела коса,
И поют из-под земли
Наши голоса.
«Горе да печаль» переживает здесь герой средь знаков времени, которые становятся и знаками, вехами его памяти. Тем надежнее память. Memento mori: помни о смерти — помни об уходе любимых. Но и храни память о них, и тем храни их в памяти живыми! К жизни горе оказывается вызвано этими знаками — «стол накрыт на шестерых, розы да хрусталь…». И тем острее горе, чем незыблемее знаки.
Знаки — значимы. Значимо, например, то хотя бы, что «базовый» расчет продуктов Елена Молоховец в своей книге дает именно на «шесть персон». Вот такая это была жизнь, когда за столом традиционно должны были собираться шестеро. Да, о памяти это. Память о Доме, о корнях, о том, что осталось в прошлом…
А вот сейчас, спустя годы, эти обидные, жестокие стихи заставили меня поискать сведения о героине.
…О Елене Молоховец Россия узнала в 1861 году. Елена Бурман (1831−1918) — дочь начальника Архангельской таможни, выпускница Смольного института для благородных девиц, жена городского архитектора Франца Францевича Молоховца. В какой-то момент своей замужней жизни она осознала: ей есть что сказать миру. Из вседневных записок, из опыта и наблюдений родилась это роскошная книга, питавшая умы, души и желудки россиян в течение нескольких десятилетий.
21 мая великого для империи года, года освобождения крестьян, преподнесла Елена Ивановна читающей публике свой «Подарок молодым хозяйкам, или средство к уменьшению расходов в домашнем хозяйстве». До октябрьской революции 1917 года книга вышла 29 раз!
Эта женщина прожила долгую жизнь, в которой хватило и радостей, и горестей, и славы, и людской неблагодарности. Прекрасный очерк о жизни Елены Ивановны написан Эхбертом Хартманом. К нему я и отошлю желающих узнать подробности.
Та строчка из «Подарка», которая подвигла Арсения Тарковского на злые стихи, вовсе не свидетельствовала о пренебрежительном отношении писательницы к классу-антагонисту. Напротив, Елена Молоховец своей книгой призывала хозяек заботиться и о питании дворни.
Может, эпоха заставила впитать азы классового подхода — и возмутиться в 1957 году этим барским поминанием «людей» (на кухню — людям!)? А может, особенности собственного жизненного пути? Один из хороших знакомых Тарковского недоумевал позднее: «И даже это дурацкое стихотворение о Молоховец — он ее оболгал там, он злющий тогда был, Арсений…».
За что?! А Бог ему судья… И вот теперь — помним Арсения Тарковского, помним Елену Молоховец, но как встретились они там, у ледяного налоя?..