Их новая история началась в худшее время блокады — время самых крохотных пайков, самых сильных морозов и самой большой смертности. Время, когда отсутствовали электричество, вода и дрова для отопления домов. Время постоянных бомбёжек ночью, обстрелов днём и нескончаемых боёв вокруг города.
Но наступление фашистов остановилось. Они закрепились на позициях и подтягивали к городу всё больше и больше тяжёлых дальнобойных артиллерийских орудий. Артбатареи не были мобильны, и их засекали и уничтожали ответным огнём. Каждый из снарядов, которые делали на заводах Ленинграда женщины и подростки, был на вес золота. Каждый должен был попасть в цель. Поэтому артиллеристам требовались точность в расчётах и очень точные карты. Составлением же карт занимались военные топографы.
Топографов было мало, но потери среди них были намного выше, чем в других родах войск. Их работа заключалась в том, чтобы, постоянно передвигаясь по краю фронта, как можно ближе подбираться к вражеским батареям и максимально точно определять расположение огневых точек противника. Часто солдаты, зная, что обречены на смерть, поднимались и шли в атаку, чтобы во время боя топограф мог приблизиться к наблюдаемому объекту. Простая съёмка местности обходилась дорого — ценой многих жизней.
Когда несколько батарей были засняты, топограф отправлялся в путь: под бомбёжками и обстрелом пешком через весь город — до Смольного, где находился штаб. Там во дворовой пристройке для разведчиков была оборудована комната. Поскольку их было немного, и встречались они редко, то короткое время, проведённое в одиночестве в этой комнате, было похоже на пребывание в раю.
Там было электричество, лежанка с постельным бельём, вода, чтобы отмыться от окопной грязи, и печь с запасом сухих берёзовых дров. Но самое главное: они, командированные, были прикреплены к столовой Смольного, а в ней — кормили ОБЕДАМИ, да ещё к чаю выдавали кусочек сахара, что было немыслимой роскошью. Кусочки эти, вечерний и утренний, бережно заначивались, а в голодные окопные ночи их можно было положить на язык и подкрепить силы, чтобы не замёрзнуть насмерть.
Утром надо было сдавать отчёт, поэтому почти всю ночь они чертили карты. Нет, рисовали. Ах, какие карты они рисовали! Произведения искусства, где были обозначены каждый изгиб ручья, каждое деревце, каждая неприметная высотка. Работали тушью и карандашами, которые были тоньше самых тонких игл, с заточенными до невидимости кончиками.
Однажды ночью молодой топограф сидел за столом и работал, как вдруг почувствовал, что от двери пахнуло холодом. Оглянувшись, он увидел сгорбленную и закутанную в платки старушку. Она, не отрываясь, смотрела на стол, и он забеспокоился, потому что там лежали карты с грифом «особо секретно», да и непонятно было, как эта женщина попала на самый охраняемый в городе объект. А она смотрела на стол, где в круге света от лампы лежал маленький недоеденный кусочек хлеба. Он позже это понял. А пока он соображал, что с ней делать, сдать охране или выгнать, она заговорила, хрипло, тихо и отчётливо. Она сказала: «Дайте мне, пожалуйста, три полешка. У меня двое детей замерзают».
Он предложил ей подойти погреться у печки и на свету разглядел: она оказалась молодой женщиной, страшно худой и измождённой, оттого и похожей на старуху. Заострившийся нос, впалые щёки, неестественно бледная пергаментная кожа, а вокруг ввалившихся глаз — чёрные обводы. Он был потрясён, потому что впервые осознал, что происходит в городе — холод до костей, голод и безысходность. Хуже, чем на фронте. На фронте был паёк, горячая бурда, спирт и адреналин, а здесь — ужас медленного умирания. И ужас от вида умирающих детей.
Он лихорадочно, пока никто не вошёл, перевязал верёвкой поленья, потом схватил недоеденный хлеб, завернул в бумажку, вспомнил о сахаре, сунул туда же этот крохотный кусочек, положил ей в карман пальто, потому что руки её уже были заняты дровами. Выглянул во двор — темно и тихо, показал ей: иди. И вдруг понял, что дал ей слишком много дров: она не дотащит — связка большая, но она, ещё больше сгорбившись под тяжестью, скользнула в темноту. Навсегда.
Когда он вернулся, чтобы продолжить работу, то увидел на стуле тряпицу. Схватил её, чтобы бежать за женщиной, но из тряпочки вывалились часы. Он застыл, поражённый: она РАСПЛАТИЛАСЬ за дрова. Она, ленинградка, погибающая от холода и голода со своими детьми, не могла просто взять и уйти, ей не позволили сделать это принципы и воспитание.
Часы он завёл, и они пошли. После этого они всегда были в его вещмешке. И в полях у Пулковских высот. И в купчинском аду.
В Купчино на берегу тихой речки стояла старинная церковь, с которой местность просматривалась на много километров вокруг, что для топографов неоценимо. По церкви били прямой наводкой, а вокруг неё укладывали снаряды квадратно-гнездовым методом. Вечность, смысл жизни и работа в те дни слились для двух топографов воедино и зависели от правильности выбора. Педантичные немцы не били в одну точку дважды, поэтому выбирать надо было свежую, ещё горячую и дымящуюся воронку и прятаться в ней. И так каждый день по многу часов кряду, каждый раз выбирая, как в последний.
Боевые офицеры, прошедшие финскую войну, держались и в Купчино до последнего. Но один не выдержал и однажды ночью сошёл с ума. А другой в одиночку продолжал съёмку, но через пару дней сделал неправильный выбор. Его оглушило взрывной волной, бросило лицом в землю, а сверху накрыло металлическим ливнем.
Почему-то ночью его откопали, почему-то повезли в госпиталь. Хотя людей, состоявших наполовину из земли и металла, хоронили тут же, не разбираясь, жив или нет. Почему-то он выжил, и когда через несколько месяцев, перед выходом из госпиталя разбирал вещмешок, обнаружил на дне часы. Часы умерли. Взрыв был такой силы, что нежные колёсики рассыпались, а тонкие стрелочки оторвались. Он положил часы обратно в мешок, за многие годы объехал и обошёл полмира, не расставаясь с ними, а потом хранил дома, как бесценное сокровище. Они и есть бесценное сокровище — память о страданиях людей и об их желании жить.
Когда в нашем районе по праздникам в красивом дворце собирают блокадников и детей блокады, я представляю, что среди этих неунывающих бабушек сидит наследница остановившихся часов. Что хоть один ребёнок той женщины да уцелел… Всякое бывает, но этого уже не узнать…