Стихов Соббакевич успел написать немного, но какие же они разные! Приводить характерные отрывки для иллюстрации — а вот вам веселое, а вот печальное, а вот ироничное, ностальгическое… — дело безнадежное: в конце концов вместо отрывков в тексте оказывается все. И что интересно: оказывается, есть там и метафоры, и сравнения, и синекдохи с катахрезами, и все, что положено, все, что ведомо седым сверчковедам от литературоведения. Это наверно, и есть главный критерий Истинной Поэзии: узелки этого поэтического шитья настолько не лезут в глаза, сложное и выстроенное по всем законам композиции — настолько естественно, что стихи с первого (а также второго и нескольких следующих) прочтений кажутся очень простыми. Да и забываешь анализировать, чувствуя предательское желание поплакать и поклясться себе, что в следующей жизни непременно, непременно все будет иначе. И уж никак нельзя обойти вниманием исключительно сильную «национальную составляющую» — и типичную еврейскую грусть, и обаяние каменистых холмов далекого золотого Иерусалима, и незатихающую спрятанную боль по ушедшим в никуда шестимиллионным колоннам «нонкомбатантов», и такие знакомые размышления у ОВИРа, и такую национальную еврейскую любовь к ситцево-березовой России…
Соббакевич (А.И.Малинкович) о себе:
«Я родился в Ленинграде в 1941 году. Войны не помню. Не помню также своих дедушек и бабушек ни с отцовской ни с материнской стороны — они погибли. Зато хорошо помню членов Политбюро, чьи портреты в рамках из электрических лампочек вывешивали на стенах Большого дома, мимо которого я ходил в школу. Я видел, как открываются железные ворота. Их охранял солдат с винтовкой и примкнутым трёхгранным штыком. Изредка удавалось заглянуть внутрь. Взгляд упирался в ещё одни железные ворота.
Мрачные истории об этом заведении клубились среди нас задолго до Солженицына
Во время войны в наш дом попала бомба, флигель сгорел, и открылся выход сразу на несколько улиц. Поэтому наш двор облюбовала вся окрестная шпана. Именно этим подросткам, в большинстве своём пропавшим в тюрьмах и лагерях, я благодарен сейчас за то что провёл детство не в лабиринтах дровяных полениц, а за книгой и за шахматами. Я не вписался в их компанию, хотя попытки делал. Вообще жизнь очень замысловата — если бы я не был евреем и если бы не убийцы в белых халатах, я был бы сейчас в законе и ворочал большими деньгами. Если бы, конечно, остался жив.
Писать начал в школе. Мои одноклассницы были доброжелательными критиками. В армии печатал в военных газетах бравые стихи о военной и политической подготовке. Не знаю как в поэзию, но в военный паритет с лагерем империализма мои стихи внесли существенный вклад. Кое-что писал для себя, но своим критикам в погонах не показывал. Что-то подсказывало мне, что они не так сентиментальны, как мои мечтательные одноклассницы.
В университете, когда я показал эти стихи филологам, они пришли в ужас и не только по формальным причинам. И я бросил писать. Так что мой голос в мощном хоре осуждения мирового сионизма не прозвучал (пришли уже и такие времена). Не писал я стихов около сорока лет.
С началом перестройки работал в новой экономике (с переменным успехом), схлопотал два инфаркта и в конце концов снова начал писать…»
С вчерашним хлебом в кулаке
Сидит еврей с своей еврейкой,
Укрытый старой кацавейкой.
Пред ними в клетке канарейка
Поет на русском языке,
Приемник с дохлой батарейкой
И телевизор вдалеке.
Как жалко мне их, без вины
Пред всей Россией виноватых,
Таких родных, таких носатых,
Одной лишь пенсией богатых
И жуткой памятью войны.
Как трудно им живется здесь —
Штаны пасхальные в заплатах,
Сын в Тель-Авиве, дочка в Штатах
Пока не в каменных палатах —
И что получится — Бог весть…
Как горько им на склоне лет
Пустые подбирать бутылки
И от посылки до посылки
Еврейские чесать затылки,
Готовя тюрю на обед.
…
Это картина жизни целого поколения. Потрясающая картина советской нищеты: старая кацавейка (взятая, как видно, специально из Саши Черного), дохлая батарейка у приемника и замечательный штрих чуждости — канарейка, поющая на русском языке.
Но нет безнадежности, есть радость, радость, что дети в безопасности, а что еще нужно бедному еврею?
Душа их в дочери и сыне
И нету горечи в помине,
потому что
… детей им не достать,
Всем доморощенным фашистам,
Речистым, на руку нечистым,
Здоровым, сытым и плечистым —
А не достать — едрёна мать.
В «Игрушках» потрясающе жуткой силы образ 10 негритят: 6 млн пошли купаться в море… ха-ха, какая мелочь, как будто бы 10 фарфоровых негритят с каминной полки. И тут он дает наезд камерой, и из толпы в 6 млн выхватывает конкретного малыша с испачканной пеленкой во рву.
И все это без надрыва, тихо и задумчиво.
И только в Яд Вашеме в темноте
Их до сих пор, их до сих пор считают
И списки бесконечные читают,
Не знаю только, те или не
Но если бабку там мою упоминают
И дочь её с трёхмесячным ребёнком,
В последний раз испачкавшим пелёнку
Уже во рву в прохладной тесноте,
То значит
И эта последняя усеченная строка — апогей трагической завершенности темы. Но может быть вы подумаете, что трагедийные интонации спокойной покорности — всегдашняя тема автора? Как говорится — отнюдь!
Импрессионизм
Какая баба на картине!
Видать, художнику, скотине,
Плеснули лишнего в бокал,
И то ли он его лакал,
А то ли кисточку макал
С засохшей краскою в щетине.
Вот эту женскую головку,
С наклоном медленным к плечу,
Я позабыть давно хочу,
Я вас, ей богу, не лечу —
Мне на нее смотреть неловко,
Она немного бледновата
И будто сдвинута слегка,
И так по-детски виновато
Прижата левая рука.
С плечом своим почти что голым,
И может, даже под уколом,
Она глаза мои мозолит,
Перед братвой меня позорит.
И руку положив на горло,
Глядит так скромно и не гордо,
Хотя прикид ее не плох,
И рядом с ней ученый лох,
Весь в накрахмаленной манишке,
В очках и только что от книжки.
Но мать честная, видит Бог,
Что с нею у него не выйдет —
Она его в упор не видит,
И только, только на меня
Глядит, глядит, глядит с укором,
Участливым каким-то взором,
Ни в чем при этом не виня,
И за неслышным разговором
Как будто бы насквозь сечет —
Всю жизнь мою наперечет,
И где больней всего печет,
И про Маруську, и про Вовку,
И про злодейскую ментовку,
И это все берет в расчет,
Немного наклонив головку.
И по щеке по задубелой
Небритой, одеревенелой
Такое сладкое течет…
Полная гамма удовольствия от созерцания понравившейся картины, и «художнику, скотине» — это та же дань восхищения художником, тот же восторг, который мы слышим в восклицании Пушкина «Ай да Пушкин! Ай да сукин сын!» и которое в пуританские времена нам переводили как «ай да молодец!»
А кстати, не диссонансом звучат эти «лох», «прикид», «ментовка» — да это же о том, что и теперь нашим современным молодым свойственно восхищение подлинным искусством и красотой и что они не совсем уж другие…
Какая залихватская легкость в строчках, видишь, видишь эту картину, вспоминаешь — есть, есть такая картина, как же его, вот и лоха этого вижу…
Истинно говорю вам: душа и мозг поэта — многорегистровый инструмент.
… но читайте дальше, читайте: Просьба, Ленинградец -- драматический сюжет безответной любви, хотя «всем обрыдла эта клетка» —
Как ты всё-таки близка мне,
Нелюбимая страна.
Врозь с тобою — будто болен,
Вместе — корчусь от стыда,
Я в самом себе не волен
И не буду никогда.
И атрибуты города, прекрасного, северного, покидаемого: остров Голодай, плоскость морского пейзажа, морские суда, белые ночи… (Эмигранты)
И все это — содержание и форма — совершенно и органично, без небрежности и оставляет такое цельное впечатление, что уже не думаешь о форме — рифмах, размере, мелодике, тропах… Это та самая легкость, которая дается или тщательной работой и правками или уж большому таланту — что, впрочем, уже и неважно.
«Поэт — сын гармонии; и ему дана какая-то роль в мировой культуре. Три дела возложены на него: во-первых — освободить звуки из родной изначальной стихии, в которой они пребывают; во-вторых — привести эти звуки в гармонию, дать им форму; в-третьих — внести эту гармонию во внешний мир.»
(А.Блок)