- Если нас тронешь, разбомбим Воронеж!
Строго говоря, угроза разбомбить Центрально-Чернозёмный район имеет тот же смысл, что и экзотическая самурайская привычка устраивать себе харакири, или жертвенность политзаключённых, объявляющих голодовку, чтобы их требования были услышаны. Правда, вопреки всему, воспринимается эта угроза совсем не серьёзно и, уж тем более, не трагически. Почему?
Причина этого видится в том, что Воронеж традиционно воспринимается как символ российской провинции. Тихая глушь, в которой никогда и ничего важного произойти не может. И что с этой глушью ни делай, ничего там радикально не изменится. Болото, которое бомбить бесполезно, хоть полк бомбардировщиков пошли. Потому-то мысль о бомбардировке какого-нибудь районного или даже областного центра в российской
Такое отношение к провинции типично для российского взгляда на родное государство. Согласно этому взгляду, посреди огромного пространства высится столичный город, и в нём находится всё, чем страна интересна своему народу, да и всему прочему миру. Этот взгляд в две строчки, но очень точно, описал русский поэт-эмигрант
На земле была одна столица,
Все другое — просто города.
Классическая русская литература этот феномен старательно подтверждала и закрепляла. Только два города, Петербург и Москва, имеют отчётливую топографию в русской литературе.
Почему все знают, что в Москве есть Кузнецкий Мост, Неглинка и Марьина роща, а в Санкт-Петербурге — Невский проспект, Мойка, Фонтанка и Васильевский остров? Потому что эти места подробно описаны во множестве повестей, романов и даже поэм, и неспроста. Часто место жительства само по себе является характеристикой героя.
У выгнанного из университета нищего Раскольникова никак не получилось бы жить на 5-й линии Васильевского острова, где поселились герои романа «Что делать?», принадлежавшие совсем к иному слою петербургского населения. Более того, на Васильевском острове сам номер линии много говорил о достатке здешнего обитателя. Если на 1-й линии селились адмиралы, академики да богатые купцы, то на 20-й — такая гаванская шваль да гниль, что и подумать неприятно.
За исключением двух столиц, где варилась и кипела вся жизнь страны, прочие города в русской литературе представлялись читателю одним уездным или же губернским городом Н., от которого, сколько ни скачи, ни до каких приключений не доскачешь. Сплошное «замкадье», как выразился бы современный москвич, который и сам чётко отличает, где в его огромном мегаполисе лучше жить: в Бирюлёво ли, в Чертаново, в Перово или же на Садовой, хоть и Черногрязской.
Российскую безликую глушь чаще всего олицетворяло название какого-нибудь конкретного города, которое время от времени менялось. Саратов, Тамбов, Тетюши какие-то нелепые и ещё более нелепые Васюки… В советское время благодаря известному анекдоту типичным представителем русской
Смешное название «Урюпинск» охотно стало символом страшной глуши. И да, если взглянуть на карту, глушь имеет место быть. До областного центра, Волгограда, 335 километров. И почти столько же, 300 километров, до центра соседней области, того самого Воронежа, который народная молва обрекла на бомбёжку.
У Воронежа есть ещё одно прозвище, не совсем цензурное, зато в рифму: «Воронеж — хрен догонишь». Чтобы догадаться о происхождении этой поговорки, стоит ещё раз бросить взгляд на карту.
В 140 километрах на северо-запад от Воронежа — город Елец, который, согласно другой русской поговорке, «
Ну, воры, конечно, в понимании древнерусском — то есть лихие люди, злодеи да разбойники, а не в том смысле, чтобы украсть что-нибудь. Хотя и здесь весёлые ребята из перечисленных городов охулку бы на руку не положили.
Откуда же в южных степных городках, разбросанных вдоль 400-километровой полосы, собрались все эти романтики с большой дороги?
- Ответ почти очевидный: это были беглецы с северных, закрепощённых, земель. Молодые, здоровые и непокорные парни, плюнув на спокойную, хоть и рабскую, жизнь, на закрепощённых родственников и ближних, бежали в казаки, на Дон, откуда, как известно, беглых крепостных не выдавали.Реклама
Впрочем, и на дальних подступах к казачьим краям беглецы могли уже не опасаться и не особенно прятаться. Казаки сидели уже на берегах Хопра, в том же Урюпинске. А в городках на южной границе, защищающих Москву от степняков, у воевод ни людей, ни времени не хватало для охоты за беглыми. Более того, этих самых беглых охотно записывали в местное воинство. Сумел добежать, значит, и послужить сумеешь! Отсюда и поговорки про «воровские» города, отсюда и «Воронеж — хрен догонишь».
Из Воронежа, как с Дона, тоже выдачи не было. За счёт того и прирастал город населением. Да и Елец — было дело — претендовал на то, чтобы стать губернским центром. Но уже при советской власти повезло почему-то более пролетарскому Липецку.
Что же касается Воронежа, то он идеально подходил для нового мема — оставалось только такой придумать. Короткое название города легко скатывалось с языка. Это тебе ни Екатеринбург, ни Сыктывкар, ни Нарьян-Мар. Из всех окрестных городов был он самым большим, а потому из Москвы, хоть немного, но видным.
При чём здесь Москва? Да при том, что в силу уже упомянутой выше особенности российской жизни, мем может родиться только в Москве или в Петербурге, среди тамошней весьма креативной публики.
Ну, и, наконец, Воронеж был городом большим, известным, но не соседним со столицей. Ни Рязань, ни Калугу, ни Тверь москвичам бы и в голову не пришло бомбить. Родственники, дачи, поездки на картошку, сантименты, то да сё. А Воронеж где-то там, в степи. Бомбить, конечно, жалко, но не очень.
В наше время, когда на художника может обидеться всякий, мем про бомбёжку Воронежа может показаться едва ли не призывом к экстремизму. К счастью, жители Воронежа свой славный город любят и потому к подколкам со стороны относятся с юмором. Даже придумали некоего депутата городского совета Воронежа, который вроде бы сказал, обращаясь к московскому начальству:
Да разбомбите, наконец, наш Воронеж и дайте денег на восстановление. Мы хоть дороги нормальные построим.