В 2007 году мы отмечали сто лет со дня рождения Варлама Тихоновича Шаламова. Скромно, без поэзии. Присущие такой дате атрибуты — в первую очередь, издание книг — почему-то запоздали на два года. В итоге только в первой половине 2009-го один за другим вышли два тома рассказов под черной обложкой с серпом и молотом и более тысячи страниц писем и воспоминаний.
Сын священника
Его нельзя читать залпом — только долго. Долго и трудно. Не потому, что плохо написано — скорее, наоборот. У Шаламова есть удивительная способность о сложных вещах писать просто. Слишком просто. И в каждом из его циклов замечаешь, что написаны они на крови. Ему легко прощаешь многочисленные — от рассказа к рассказу — повторы. И просто не понимаешь — как человеку, пережившему такое, вообще удалось что-либо написать и прожить еще не один десяток лет.
Варлам Шаламов как-то сразу был неправильным. Его отец — священник Тихон — непонятно зачем покинул Аляску, где проповедовал православие, и переехал в Россию. А после случилась Первая мировая война, революция. В боях погиб один из сыновей Тихона Шаламова, отчего отец резко начал слепнуть. Поздний ребенок Варлам родился в июне 1907 года, но войну и революцию помнил хорошо.
«Сын священника» — это было клеймо. Поступая в МГУ в 1926 году, Шаламов скрыл свое происхождение, это позволило ему проучиться на юридическом факультете два года. После об этой «недосказанности» стало известно, и Варлама отчислили. Хотя, возможно, это была лишь формальная причина — ведь в ноябре 1927 года он участвовал в оппозиционных демонстрациях, приуроченных десятой годовщине Октябрьской революции, на которых был озвучен призыв выполнить завещание Ленина.
Завещание Ленина
За распространения этого самого завещания Шаламов и получил свой первый срок — в еще нестрашном 1929 году. Пустяшный, в контексте того, сколько он был на Колыме позже, в контексте всей жизни. Всего три года. Да и лагерь-то близкий — Вишера, всего лишь Северный Урал. Он даже освободился досрочно. Похоронил родителей, женился, родилась дочь. В Москве Шаламов устроился на работу — успел сменить несколько журналов. Жизнь начала казаться такой безоблачной и спокойной. Но…
В декабре 1936 года за Шаламовым пришли. Вечером. Он поцеловал свою маленькую дочь, обнял родных и отправился знакомым ходом в Бутырскую тюрьму. С семьей Варлам расстался почти на два десятка лет. Первый арест в тоталитарном государстве был вполне оправдан: невиданное дело — участие в демонстрации и распространение «неправильных листовок». Но теперь обвинения как будто бы рассыпались. На следствии Шаламов показал, что в 1932−33 годах встречал своих бывших друзей «по оружию». Но о политике речи не шло — просто навещал больную знакомую. С тех пор прошло больше трех лет…
Но советское судопроизводство в те годы никогда не ошибалось. В июне 1937 года Шаламова признали виновным, «за к-р. троцкистскую деятельность — заключить в исправ-труд. лагерь, сроком на ПЯТЬ лет». Еще в Бутырке медики признали его годным к тяжелому труду (а как иначе?), поэтому ближайшие пять лет Шаламову предстояло работать на благо родины на Колыме.
Малая пайка
Колыма… Целина, политая потом и кровью тысяч заключенных. Шаламов сравнивает советский лагерь с Освенцимом. Имеет право. Потому что Колыма — это ад. Это теплый шарф, который носишь не снимая, потому что украдут. Он шевелится от заселивших его вшей, а ты не снимаешь. А потом его все равно во время одной из моек уводят… Это «Машина ОСО — две ручки, одно колесо», тачка на золотом прииске. Когда рабы-заключенные за пайку хлеба таскали руду, ничего не получая за это. Когда всех заставляли пить отвар из ненавистного стланика — боролись с цингой, а за попытку ухватить плод шиповника расстреливали. Потому что когда-то кто-то доказал, что стланик помогает, а на самом-то деле — калечил. Ведь необходимый для жизни витамин С при длительном уваривании испарялся. Шиповник — вот что помогло бы. Но — расстрел.
В лагере атеист Шаламов сделал неожиданное открытие. Самыми стойкими к лютым морозами и трудной 14−16-часовой работе были религиозники. Над ними смеялись, унижали, а они спасали себя молитвами. На Колыме спасала не большая пайка, а малая. Большую пайку давали тем, кто перевыполнял планы. А перевыполнить могли преимущественно новички. Через три недели они неизменно превращались в доходяг. Большой пайки не хватало для перевыполнения.