…А через несколько минут, когда я стоял у колодца и размышлял, как лучше подобраться к следующим траншеям, возле меня разорвался снаряд. Сперва я ничего не почувствовал, только успел подумать: «Пронесло», — и рванул в траншеи, на ходу расстреливая фашистов. Не помню уже, трех или четырех гитлеровцев положил. А тут случайно на бедро свое глянул, а кровь так и хлещет!
Рану руками зажал, чтобы крови меньше вытекло, и побрел в тылы. Через триста метров на лейтенанта нашего вышел. Сидит на земле и смотрит, как мы деревню берем. Потом еще через полкилометра на ротного наткнулся, тот меня расспрашивать начал, что к чему, а потом говорит: «Молодец, Яхницкий, герой! Я тебя к ордену представлю. А сейчас дуй к комбату, расскажи, что и как!»
Доковылял я и до комбата, из последних сил. Крови уже натекло почти полный сапог, а капитан все допытывается. И тоже пообещал орденом наградить. А потом дал мне провожатого, раненого в руку, чтобы тот меня до медсанбата довел. Как туда добрались, не знаю, вскоре я сознание потерял. Очнулся на перевязке и снова в забытье впал.
Окончательно пришел в себя в лесу. Лежу на повозке, и меня в тыл куда-то везут. Первым делом решил проверить: не оттяпали ли ногу? Скользнул ладонью по бедру: мать честная! Гранату-то мою так никто снять и не догадался, а у нее чека почти выскользнула, может, на миллиметр-то и зацепилась, на честном слове держится. Я осторожно взял гранату, чеку вытащил и откинул метров на десять. От взрыва лошади рванули, и я снова потерял сознание…
Но с тех пор знаю, что до смерти не четыре шага, как поется в песне, а всего-то миллиметр…
Ногу мне тогда в госпитале все-таки спасли. И слава Богу. Но потом не раз и не два у меня в сознании всплывал эпизод, который я поначалу не отметил, пропустил. Сознание прояснилось, быть может, на три-пять секунд, но я явственно услышал, как молодая девчонка-санитарка спрашивает доктора: «Павел Петрович, а что, если ему переливание крови сделать? Он-то своей литра два потерял, не меньше… Вдруг операция бесполезна? Не спасем?»
А невидимый Павел Петрович отвечает: «Совсем сдурела, девка! Да если мы каждому солдату по два литра крови переливать будем, так где ее на офицеров и генералов возьмем?»
Как выжил? До сих пор не представляю. Наверное, организм был молодой, крепкий. Вот только голова с тех пор стала совсем седая. И наград на гимнастерке не прибавилось, ни ротный, ни комбат своего обещания так и не сдержали. Отправили меня в госпиталь, и нет человека, нет проблемы.
Да я на них и не обижаюсь, отболело. Может, их самих уже на следующий день убило, кто знает? И чему удивляться, если чуть позже, на Днепре, я увидел не менее страшную картину. Перед соседним полком была поставлена задача не просто форсировать реку, но и закрепиться на чужом берегу. Обещали всем, кто совершит подвиги, присвоить звание Героя Советского Союза. Но разве только за Героя ребята бились? Нет! Им важно было обеспечить успех других, дождавшись подхода основных сил.
После боя на плацдарм на том берегу смотреть было страшно: наши держались до последнего, погибли практически все. Как ни силились наши санитары хотя бы кого-то живым подобрать, ничего не получалось. Только спустя какое-то время одного тяжелораненого, едва живого бойца подобрали. Наскоро перевязали, вымыли и на КП дивизии привезли. Генерал на глазах у всех обнял солдата и сказал начальнику штаба: «Готовьте документы на Героя»…
А разве те, кто так и остался лежать и победу на этом крошечном пятачке ценой своей жизни добыл, не Герои? Но им, вроде, это гордое звание по смерти вроде бы и ни к чему…
Мне никогда не забыть, как уже в Берлине, когда праздновали Победу, в нашу часть приехал какой-то полководец, генерал-полковник. Фамилию уже вспомнить не могу, извините. Офицеры и генералы, все при параде, устроили торжественный прием с застольем. Ордена и медали так и сияли на солнце.
А наш гость вдруг сказал: хочу выпить за тех и с теми, кто нашу Победу добывал, пригласите сюда если не рядовых, то весь сержантский состав полка. Мы накинули парадные гимнастерки и прибыли в офицерскую столовую.
Генерал внимательно осмотрел всех нас, а потом сказал командиру полка и начальнику штаба:
«Посмотрите на наших младших командиров! Уверен, все орлы! Не раз и не два кровь проливали, себя не жалели! А у них у всех, максимум, по одной-две медали, а у кого их вовсе нет. А теперь гляньте на себя: по пять-шесть орденов! Как вам не стыдно!!!»
А Берлин у меня остался одним большим светлым пятном, как засветившаяся пленка. Помню только хорошо, что улицы были страшно разрушены, на мостовых лежало очень много убитых гитлеровцев и лошадей. И какие-то люди в гражданской одежде, пугливо озираясь, ножами срезали с боков убитых животных мясо…
Меня часто спрашивают: расписался ли я на стене рейхстага? Нет! Мы стояли в другом районе Берлина и не могли отправиться куда-то в центр на поиски этого поверженного здания. Дисциплина даже в эти праздничные дни была на высоте. Никто не хотел считаться дезертиром. Да и потом, по городу скрывалось еще немало фанатиков, которые, не желая сдаваться в плен, частенько открывали огонь…
В декабре 1945 года я попал в госпиталь, у меня пошли гнойниковые нарывы по всему телу. Врачи мне пояснили: кровь застудил. А как ее было не застудить во время ночевок в поле и сырых шинелях?
Война окончилась для меня очень неожиданно. В этом же госпитале, в немецком городке, мне предложили остаться на хозяйственных работах. Я согласился. В те же студеные дни начала 1946 года к нам в госпиталь стали приходить вагоны с трупами бывших эсэсовцев, умерших в советских тюрьмах и лагерях. Чтобы у мирового сообщества не возникло протеста против того, что у нас пленные «пачками мрут», их было решено привозить в Германию и потихоньку выдавать немцам.
Наш госпитальный подвал, который не отапливался, со временем был превращен в морг. Умершие лежали в несколько рядов, друг на друге. Я спускался в подвал и думал: «Для чего нужна была эта война? Нам, немцам? Разве не хотели эти парни жить в мире? Любить, воспитывать людей, строить дома? Как они могли дать себя оболванить фюреру и его шайке? Сколько горя они принесли нашей стране, сколько невинных людей уничтожили?»
Я бы всех тех, кто сегодня вынашивает планы нарушить мирную тишину, независимо в какой точке земного шара, привел бы в этот госпитальный подвал зимы 1946 года. Чтобы посмотрели на ужасы войны и спросили себя: «А стоит ли хоть каких денег одна человеческая жизнь?»