Как только его не обзывали! «Срамнописец», «Певец клозета», «Порнограф»… Журналист Эдмон Шерер писал, что «Золя с таким же удовольствием вдыхает запахи испражнений, как Людовик XIV в свое время любил аромат комфорта». Даже Анатоль Франс, горячий поклонник его творчества, писал о нем: «Никто до него не воздвигал столь высокой кучи нечистот».
Помидоры бросали не в актеров, а в автора…
В истории литературы вряд ли найдется писатель, который в начале своей литературной карьеры вынес столько унижений и оскорблений, как Золя. Когда в театре давали его пьесу, в конце спектакля публика издевательски скандировала: «Не надо автора!». Когда он, осмеянный и освистанный, выходил из театра, чернь — свора уличных попрошаек и юных бездельников — улюлюкала и бросала в него гнилые помидоры. Недавние зрители, контролеры и даже актеры, занятые в спектакле, высыпали на улицу, чтобы поглазеть на этот новый, более зрелищный спектакль.
Золя сжимал кулаки и, не оглядываясь, быстро уходил. Уходил, но никогда не бежал. «Я считаю, — писал он в те годы, — что оскорбления полезны, отсутствие признания — школа мужества. Ничто так не поддерживает силу и гибкость, как улюлюканье дураков». Кто мог подумать тогда, что десять лет спустя Золя станет гордостью всего человечества, а его имя — визитной карточной Франции?
Когда нет брюк, поневоле напишешь шедевр!
Литературная слава к Золя пришла не сразу. На протяжении почти двух лет, сразу же по окончании учебы, ему пришлось вести самую жесточайшую борьбу за существование. Борьба эта была яростная: одну зиму Золя питался только хлебом, макая его в растительное масло. Он ставил силки на крыше и ловил воробьев. Со слезами на глазах он свертывал им шеи и жарил их, нанизывая на стальной прут от занавески. Иногда, заложив последнюю одежду, даже брюки, он, оставшись в одном нижнем белье и завернувшись в одеяло, по целым неделям просиживал дома, пытаясь написать шедевр, который избавил бы его от голода и нищеты.
Если голод — лучшая приправа, то нужда — лучший учитель: мало-помалу его начинают печатать, его принимают на работу в газету, он становится популярным журналистом.
Он ловил морских ежей и тут же ел их…
Несколько лет отчаянной борьбы за выживание не проходят бесследно. Золя превращается в чудовищного обжору. Львиную долю своих, теперь уже далеко не малых, заработков он тратит на набивание всех домашних шкафов и буфетов съестными припасами. По словам Мопассана, Золя мог «один съесть за троих обыкновенных романистов», которые, как известно, сами по себе большие гурманы и чревоугодники. Он предавался чревоугодию до такой степени, что однажды, будучи у моря, ловил морских ежей и тут же ел эти «морские блюдца», отдирая их от скал.
«Что меня погубит, так это острые кушанья, ракушки и куча восхитительных мерзостей, которые я поедаю в непомерном количестве», — писал он. На постоянные расстройства желудка он, похоже, не обращал внимания — «экий пустяк!».
В итоге, Золя страшно располнел: при небольшом росте он стал весить 100 килограммов, а его талия в объеме достигла 114 сантиметров. «Мозговой живот», — так называли его друзья. К чести Золя, он сумел, сев на строгую диету, в короткий срок довести свой вес до 75 килограммов.
Барахольщик
Когда пришла материальная независимость, Золя обнаружил еще одну слабость — страсть к разного рода псевдохудожественным безделушкам. Свой кабинет он превратил в настоящий музей. Статуэтки индийских будд, старинные подсвечники, вазы, чаши, ракушки, табакерки, курительные трубки, предметы церковного обихода, доспехи, псевдоантичные редкости занимали все свободное пространство. На стенах кабинета красовались траченые молью персидские ковры, скандинавские гобелены, холодное оружие со всех частей света, картины, гравюры и даже японское кимоно.
Гости Золя поражались безвкусице хозяина, превратившего дом в настоящую барахолку. Александрина, жена Золя, не отставала от мужа и, в свою очередь, была помешана на мебели и постельном белье, которым были заполнены все шкафы. После обеда оба, и муж, и жена, каждый сам по себе, бегали по антикварным лавкам, чтобы к вечеру похвастаться друг перед другом очередной покупкой — еще одной статуэткой или этажеркой.
Пожиратель чернил
Эдмон Гонкур писал о Золя: «Он кажется мне машиной, смазанной для беспрерывного производства — без передышки, без отдыха». Годы безвестности и прозябания действительно превратили Золя в литературную машину, работающую без перерыва, изо дня в день, из года в год. Где бы он ни находился, он никогда не расставался со своими рукописями и записными книжками. И всегда, следуя правилу, написанному золотыми буквами у него на камине — «Ни дня без строчки», — время с раннего утра и до обеда он неизменно проводил за письменным столом. Кто-то даже подсчитал, что в год Золя исписывал более 2-х литров чернил…
Что может быть страшнее первого свидания?
Малорослый, слабосильный, близорукий, ужасно шепелявящий и картавый, настоящий «маменькин сынок», Золя ни в юности, ни в зрелости не пользовался успехом у противоположного пола. Слишком робкий и замкнутый, он всякий раз терпел неудачу в общении с женщинами. Для обидчивого и не приспособленного к жизни юноши стать взрослым и обладать женщиной — значит получить аттестат на зрелость. Но как же его получить, когда он так боится женщин?
Первая же попытка получить такой «аттестат» завершилась конфузом. Как-то, набравшись смелости, он уединился в зарослях густого сада с одной «розовой шляпкой». Не зная, что в таких случаях полагается делать и говорить, он на несколько минут погрузился в размышления. Из оцепенения его вывела просьба «розовой шляпки». Скромно опустив глазки, она прошептала: «Мсье, поцелуйте, пожалуйста, меня в грудь».
Такое предложение привело бы в восторг любого мужчину. Но только не Золя. Он, услышав такое, приходит в неописуемый ужас. Его и без того бледное лицо в один миг теряет последние приметы жизни и… наш целомудренный герой дает стрекача! Бежит без оглядки, круша на своем пути кусты и клумбы… Увы, крещение на зрелость пришлось отложить до лучших времен.
Впрочем, в отличие от сверстников, Золя не особенно стыдился своей невинности. В письме к приятелю он признается: «Я любил только в мечтах, и меня никогда не любили по-другому». В другом письме он пишет: «Ты меня спрашиваешь о моих возлюбленных. Мои возлюбленные — это мои мечты».