Тишина была благостная. Впервые за долгие месяцы удалось вдохнуть ее полной грудью. Господи, неужели это еще возможно и ненаказуемо — вот так стоять босиком на прохладных половицах и блаженно вдыхать тишину?.. Просто вбирать в себя этот мир и наслаждаться каждым мгновением? Ни о чем не заботясь, ни о чем не печалясь?..
Нет, ну, конечно, это должно было случиться. Где это видано — долгоиграющее блаженство?.. Вначале тишину последовательно пронзили хрип, хлюп и шип, а вслед за ними, словно из тумана, донеслось до боли знакомое:
Куда, ку-уда, ку-у-у да-а-а вы уда-алились
Весны моей зла-а-атые дни-и?..
Сомнений быть не могло. Этот сладкозвучный голос принадлежал только одному человеку в мире — Сергею Лемешеву.
Нет, я люблю оперу и арии в исполнении Лемешева тоже. Но сейчас мне больше всего хотелось слушать тишину. Но что поделать — в доме напротив живет студентка консерватории, и время от времени воздух сотрясается то сонатами Бетховена, то руладами Шуберта, а теперь, видно, и до Чайковского дело дошло. Ладно, Ленский так Ленский, пусть даже в такой хлюпающей, шипящей и хрипящей записи. Все равно голос божественный.
Мозг тихонько возвращается из блаженного бездумья в мир звуков, красок, страстей, волнений и мыслей. Пока еще зыбко и лениво создает связи, проводит аналогии. И в сознании сначала осторожно, а потом все настойчивее возникают ассоциации: Лемешев и человек, преклонявшийся перед его талантом. Человек, из окон дачи которого чаще всего звучал голос Лемешева. Человек, написавший о певце прекрасное эссе. Писатель Юрий Нагибин.
Стоп! Мозг окончательно проснулся и включил все тумблеры! Лемешев и тишина сейчас побоку! Память, фантазия, знания устремлены к человеку, чьей литой сдержанной прозой я была очарована много лет назад. Юрий Маркович Нагибин — герой нынешнего эссе.
* * *
Его называли мастодонтом и бизнесменом от литературы, но за всю жизнь он не получил ни одной литературной награды. Фильмы по его сценариям были любимы народом, а он относился к этой работе презрительно и даже как-то брезгливо. Так откровенно и писал об этом в дневниках.
Он был одним из самых состоятельных людей в СССР, но при этом ухитрился даже не вступить в партию. Он писал изысканно и точно, но вел себя порою, как последний хулиган. Если что, мог и по морде заехать, и крепких слов не чурался.
Писатель, признанный при жизни классиком. Светский лев и завсегдатай московских ресторанов. Казалось, он идет по жизни как таран, ничего не замечая, ничего не боясь. И даже самые близкие друзья не подозревали, что было на самом деле у него на душе. И какие горькие до боли и порой постыдные тайны хранит его дневник. Исповедь
…День был холодным и солнечным. Лопата легко резала податливую глину. Нагибин утрамбовал ногами землю. Ни одна живая душа не должна знать, что спрятано в металлическом ящике в укромном уголке писательской дачи.
Но еще не раз он будет откапывать эту жестяную коробку, перепечатывать страницы хранящейся в ней рукописи, тронутой плесенью, и снова зарывать в землю труд, который впоследствии назовут вершиной его таланта — мучительный исповедью, диалогом с самим собой и с властью, которая обласкала его и которую он люто ненавидел. Бывают такие парадоксы…
Выживать, то есть вести себя как надо, Нагибин умел. Он никогда не был диссидентом, не готов был добровольно принять этот крест. Но так же не мог и простить власти то, что отняла у него отца.
Отчима Юрия Нагибина звали Марк Левенталь. Настоящий отец будущего прозаика Кирилл Александрович Нагибин погиб в 1920 году незадолго до рождения сына. Но именно отчиму, которому, как писал Нагибин, «я обязан очень многим», и была посвящена рукопись, закопанная в укромном уголке дачного участка.
Юрий получил отчество Маркович и всегда с теплотой вспоминал об отчиме. Марка Левенталя в 1937 году арестовали, долго держали в тюрьме, а затем сослали. С семьей он больше не встретился, умер в ссылке в 1952 году.
Юрий Нагибин с отличием окончил школу и сразу же поступил на сценарный факультет ВГИКа. Со стороны казалось: щеголь, бонвиван, московский озорной гуляка. Человек, обласканный властью и судьбой и никаких проблем не знающий. Нагибин делал все, чтобы это мнение поддержать.
В дневниках он как-то написал про себя: «размашистая же сволочь такая!» И заграницу любил, и ездил, и книги хорошие, и дом у него был лучше всех писательских домов. Любил и гульнуть, причем делал это со знанием дела. И охоту любил до самозабвения. И футбол! Одним словом, жизнелюб, пивший жизнь полными горстями!
Первый по-настоящему взрослый рассказ Нагибин написал в 1940 году. Отчим (это был уже третий брак матери), литератор Яков Рыкачев, отнес произведения пасынка в «Новый мир». Рассказ приняли, сказали, что все замечательно, и пригласили Рыкачева подписать верстку как положено. И попросили исправить одну опечатку, мол фамилия другая. Рыкачев на это гордо заметил, что ничего исправлять не будет, все правильно — «это мой пасынок написал!».
И рассказ напечатали под фамилией Юрий Нагибин. Начался путь в литературу.
Он не мог в прямом смысле слова прожить ни дня без строчки. Когда ему вдруг не о чем было писать, он писал рассказ, который назывался «Немота». О том, что ему не о чем писать.
Ему от Бога было дано потрясающее чувство русского языка. Легкое, музыкальное, но в то же время и степенное, величественное. Завораживающее каждой строчкой.
Первый писательский опыт был настолько хорош, что 20-летнего студента сценарного факультета ВГИКа приняли в Союз писателей. В том же году он женился на дочери профессора Литературного института Марии Асмус. Красавица, окруженная толпой небедных и влиятельных поклонников, почему-то выбрала его — тощего, почти нищего мальчишку с неясными планами на жизнь.
Но рядом с ним все остальные меркли. Он был очень галантен, обольстителен и, что немаловажно, очень хороший рассказчик. Он умел увлечь разговором, чувствовать его нерв и ритм, а это редкий дар. Настоящий златоуст. Когда он говорил, его
…слова лились потоком, как золотой дождь, и каждое слово было невероятно точно и прекрасно. (В. Токарева)
Год спустя началась война. Молодой писатель Нагибин пришел в райвоенкомат добровольцем и вскоре оказался на Волховском фронте.
Он вернулся домой в 1943-м после сильнейшей контузии. И тут выяснилось, что жена, любимая его Маша, не очень-то этому и рада. Не осталось ни всепоглощающей любви, ни даже сострадания. Она сухо предложила развестись. Мир распадался на глазах. И как вновь собрать его, было неясно.
Но надо было продолжать жить. Нагибин устроился в газету «Труд» обычным репортером. И вскоре снова женился. Второй супругой писателя стала дочь Ивана Лихачева, легендарного директора автомобильного завода, человека, входившего в ближайшее окружение Сталина.
Пять лет Нагибин фактически жил в условиях победившего коммунизма. В этой семье было принято с размахом есть, безудержно пить и веселиться.
Через пять лет Нагибин вдруг развелся. Чуть ли не сбежал. Причина столь решительного поступка стала понятна много лет спустя, когда вышла повесть «Моя золотая теща». Оказалось, что молодой писатель все это время не слишком-то много времени уделял жене, зато целенаправленно и настойчиво искал близости ее матери и в конце концов нашел. Об этом ненароком узнал всесильный тесть. В общем, писатель еще легко отделался…
Поступок более чем безнравственный и омерзительный. Ну, неприлично, мягко говоря, приставать к теще и тем более неприлично выносить это на страницы художественного произведения. Нагибин сделал и то, и другое. Да уж… Орлам случается и ниже кур спускаться… Но ведь и «курам никогда до облак не подняться…»
Скоропалительные свадьбы и поспешные разводы. Нагибин будто мчался куда-то, проживая несколько жизней, и Бог знает, в какой он был настоящим. Скорее всего, в той, которую он тщательно прятал от чужих глаз — в жизни на страницах дневника-исповеди.
Он вскоре снова женится. И опять разводится. Снова идет в загс и снова неудачно.
Впрочем, сердечная кутерьма никак не мешала, а может, и помогала творческому росту. Любовные приключения и переживания давали богатый материал для рассказов и повестей. Литературная карьера Нагибина стремительно шла в гору, а о его работоспособности и вовсе ходили легенды. Была даже поговорка: «Работает, как Нагибин».
Произведения его были так изысканны и хороши, что власть смотрела сквозь пальцы на его беспартийность. Окружающие считали это еще одним проявлением везучести. А он был уверен: все дело в чутье, как человеческом, так и писательском. Он был бесстрашен, но при этом очень осторожен и внимателен. Любил подразнить судьбу, но старался удержаться на грани.
У него была цель: попытаться каким-то чудом спасти отчима — Марка Левенталя. Нагибин навещал его раз в два-три месяца, прикрываясь удостоверением газеты «Труд». Разумеется, те, кому положено, об этом знали, но помалкивали. И сам писатель об этом молчал.
А потом что-то как будто надломилось. Марк Левенталь попал в больницу. Но Нагибин не приехал, не смог заставить себя. Бог его знает почему…
Утром пришла телеграмма: «Ваш отец умер сегодня ночью. …Если бы я поехал, если бы он знал, что я его люблю, какие-то неведомые силы удержали бы его в жизни… Я его предал. Он это почувствовал — и отказался от жизни. И в этом смысле мое второе предательство — то, что я не поехал его хоронить, — уже не имеет значения. (Из дневника Ю. Нагибина)
Через год после смерти Марка Левенталя Нагибин написал повесть — покаяние сына, которого власть заставила предать отца. В повести были боль и ярость против бесчеловечной системы и горечь безысходности.
Но, может быть, корень зла был не во власти, а в нем самом?.. Молодом, энергичном, ярком и тщеславном…
Нагибин отнес рукопись повести в журнал «Знамя». Старший редактор отдела прозы, друг Марка Левенталя, прочел ее и вернул со словами: «Больше никому не показывай. Сожги и забудь».
Но уничтожить свой труд, свою боль писатель не мог. Тогда и появились в жизни писателя жестяной ящик и небольшой холмик в углу дачного участка.